побелел. — Спятила?» — «Догони, — говорю. — Поймай». Он за мной, я от него. Поймал, дышит, уговаривает. «Сейчас, — говорю, — милый, сейчас, дорогой», — а сама отступаю, крадусь. Собралась с силами, дверь ногой шибанула да и выволокла его на всеобщее обозрение. Вот номер был. Мне что, я одета. Первыми музыканты сбились — смех разобрал, и давай, кто в лес, кто по дрова. Потом те, что танцевали, и те, что спьяну все еще за столом пухли. А он стоит, жмется, галстуком срам прикрывает.

— И он тебя не пришиб?

— Где ему. Слизняк. Я своим, уличным, пошептала. Подловили, предупредили. Затих, как нет его. Потом и я умотала.

— А дальше?

— Дальше я поумнела.

— И стала?..

— Актрисой.

— Брось.

— Народной... Про наводчиц слыхал?

— Откуда?

— Малограмотный. Мой театр — улица, город, село. Пароходы, театры и поезда. Девушка я соблазнительная, дурней с кошельками навалом, а Драндулет на атасе, блюдет мою честь... Дошло?

— Вроде... Но ты говорила — техникум?

— И что? Кому мешает образование?

— А это... как его... трудовой стаж?

— Обойдусь.

— Посадят.

— Если плохая актриса — запросто.

— А ты хорошая?

— Я же тебе говорю — народная.

— За тунеядство прижмут.

— Не-а. Я и тут чиста. Имею полное право.

— Не понял.

— Фонарева помнишь? Ну, Бундеева?

— Саню? Мы ж друзья. Переписываемся. Я кучу его стихов знаю.

— Вот-вот, стихи. Вспомнила про него, списались, потом сама к нему в Ленинград ездила. Ну, и договорились.

— Слушай, не заставляй клещами из тебя тянуть. Выкладывай.

— Не ловишь?

— Где мне.

— О подарке договорились. Стихи — в подарок.

— Его же заклинило? Он же идиотические пишет?

— Перестроился ради такого случая. Упросила — в порядке тренажа, сказал. Обыкновенные, которые печатают сейчас, ну, возвышенные и все прочее... Только молчок. Вань, никому, ладно?

— И мне, хорек, ни полслова. Ну, Бундеев.

— Кремень мужик.

— И что же — вышло?

— Шик-блеск. Как по маслу. Через пару месяцев прислал. Надыбала сопроводиловку — и в издательство. И вышла — под моей фамилией. Примерно месяцев через семь.

— Неглупо.

— Так-то, мой милый.

Между тем стемнело — за разговором они и не приметили как. Под перестук колес, отбивавший игривый вальсок, проплывала теперь за окном томная душная ночь. В чернильной мгле мелькали по-ночному освещенные полустанки, центры милой провинции... Вот так Спиридоша, думал Ржагин, удивил. Ни намека, ни шороха, ни звука... И Надька хороша... Странная парочка, между нами говоря. Интересно, как этот убийца, Жека, Драндулет этот... как он относится к ее рисковому промыслу? Лично сам — как? Ведь все при ней, влюбиться в такую угрюмцу-уроду ничего же не стоит. Неужто совсем не ревнует? Хотя бы как-нибудь тихо, в тряпочку?

И вслух спросил:

— А Драндулет? Не ревнует?

— Когда работаем?

— И до. И после.

— Он трехнутый. Монах. Скопец.

— Еще не легче.

— Что ты, иначе я бы не смогла. Осуждаешь?

— Кого?

— Меня, конечно. За новые фокусы?

— Боже упаси.

— Вижу. Кривишься... Да, гадко. Мерзкие, липкие, похотливые. Хари. О, я знаю, сколько дряни в мужиках... А ну их к бесу в рай!Давай-ка лучше, Ванечка, постелим и баиньки, а?

— Ложись. Я пойду к себе.

— Не дури.

— А Жека?

— Он исчез до утра.

— Вещички там мои, — неуверенно увиливал Ржагин.

— Стели, я пойду умоюсь.

Откопала казенное полотенце и вышла.

Иван, приготовив две постели, прогулялся в свой вагон.

Спали тут страшно. Как попало, внавалку. Сон застиг и одолел — фигуры сидячие, скрюченные, полулежащие. Валетом, по двое, по трое. Головы у сидящих мякло свешены наниз. Храп, посвист, сап. Выпавшие из-под заколки волосы какой-то тучной женщины свисали прямо в проход, и их безжалостно обтрепывали обшлагами брюк одинокие бродяги пассажиры.

Слава богу, старичок в его отсеке, изнывая, пережидал ночь. Предупредил — и скорей обратно.

По пути умылся.

Надежда, укрытая простыней, лежала и курила. Приспустив окно, Иван запер купе на ключ, разделся и, тоже закурив, лег.

— Можно к тебе?

— Валяй.

Она сбросила простыню и поднырнула к Ивану. Голенькая. Устроившись поудобнее у него на плече, сказала:

— Только не приставай, ладно?

— Хорошенькое дело.

— Терпеть не могу, когда меня тискают.

— Ты уже говорила.

— Вообще-то... могу и переспать с тобой, если хочешь.

— По доброте душевной?

— Не совсем. В детстве я была в тебя влюблена. У памяти хороший вкус, как говорят французы... Детский дом... Случайная встреча... Есть повод отпраздновать.

— Странная арифметика.

— Женская, Ваня, женская... Или... но я другому отдана и буду век ему верна?

— Умница. Именно.

Помолчали.

— Но по-настоящему я сплю с мужчинами очень редко.

— Надеюсь, не чаще, чем я с женщинами.

Взбулькнув смешком, она ткнулась губами ему в руку.

— Ты выдержишь, если я буду спать рядом? Или смыться?

— Попробую.

Они погасили сигареты.

— Тебе удобно?

Он хмыкнул.

— Хорошо, правда?.. Вот бы всегда так... Нет, ты гений.

— Муж и жена, которые обрыдли друг другу.

Она чмокнула Ивана в щеку:

— Дурачок.

И счастливо стихла у него на груди...

— Товарищи! Прошу приготовить билеты!

Вкрался испуг. Крик взре́зал редеющие завесы сна. Иван засуетился, одеваясь в спешке.

Пусто в купе, прибрано. Один. На столике рюмка водки, бутерброд с икрой на подтаявшем масле, холодный кофе.

Под рюмкой записка:

«Хохотало!

Спасибо, дорогой, век не забуду.

Нас не ищи, сгинули. Купе до часу твое, потом уматывай. Заплачено. Удачных тебе скитаний.

Надя.

А может, мы с тобой все-таки дундуки?

Целую, пока».

Иван хлопнул водочки за ее здоровье. Зажевал, давясь. Жадно кофе в себя опрокинул.

Повеселел, расхрабрился,