Вагон почистили на скорую руку, не очень аккуратно выскребли — еще не выветрился едкий запах какой-то осклизлой жижи. Пол металлический, волнами, наподобие шиферного перекрытия, и с сильными укосами к краям на обе стороны. Тёмно отполированные грузами ребра — как жилы под кожей. И хотя не могло быть и речи о том, чтобы уютно устроиться или погулять в этом ящике без крыши, хотя не было уголка, где бы не доставал настырный сквозняк, а сверху, временами совершенно скрывая небо, переваливался клубами и чадил гарью паровозный дым, Ржагин по-детски, бездумно и полно радовался. Уперевшись расставленными ногами в ребра днища, прижавшись спиной к передней стенке вагона, где вроде бы сравнительно чисто и не так дуло, он, по мере того, как поезд набирал скорость, все громче и громче пел, сбив пониже на лоб кепку. Орал, надрываясь, как ненормальный. И только если замечал, что поезд сбавляет ход и над верхним срезом уже не плывут макушки деревьев (населенный пункт), с трудом и неохотой себя осаждал, опасаясь не столько того, что снимут, сколько того, что вряд ли потом удастся доказать, что он не буйный.

Так продолжалось час-полтора.

Восторг постепенно слабел.

На зубах теперь хрустело, уши и нос забило пылью и сажей, за воротником чувствительно покусывало, а за поясом щекотало. Не до песен сделалось. Он уже невольно подсчитывал, что если, к примеру, не случится вскоре остановки и они проедут остаток дня и ночь, то к утру он окажется погребенным заживо под паровозным пеплом. К тому же он попросту притомился. Пробовал присесть, и так, и этак, и на корточки, и на рюкзак, ничего у него не выходило — впивается, режет, рюкзак тоже не кресло, а на корточках упор не тот, того и гляди свалит при такой качке. Он уже мысленно умолял машиниста сделать коротенькую остановку, дабы хоть что-нибудь предпринять, ну, скажем, перескочить в вагон конструктивно попроще и к хвосту поближе, чтобы хоть пол был ровный, и не так бы склизко и вонько. Сползал к углам и с надеждой высматривал.

И будто в самом деле сжалился над ним машинист, Долго притормаживал и наконец остановил.

Ржагин приник к щели.

Какая-то узловая станция. Прочел и название: Балезино.

Они втиснулись между точно такими же составами, должно быть, застрявшими здесь в ожидании, когда проспится диспетчер. Как будто никого близко нет. Тихо, спокойно. И он решился на пересадку.

Однако, едва успел оседлать борт и подтянуть рюкзак, как снизу услышал щелк — точно винтовочный затвор перезарядили.

Оглянулся — мать честная. Так и есть, на мушке.

Молоденький солдат, наставив на него винтовку, сурово насупившись, ждал.

— Привет, — сказал Ржагин. — Наконец-то живого человека встретил. Это какая станция?

Солдат, не отвечая, угрожающе прицелился, словно и в самом деле собирался выстрелить.

— Вот этого, пожалуйста, не надо. Сдаюсь. Учтите, добровольно, — а про себя подумал: «А вдруг дебил, придурок какой-нибудь, по уставу саданет, и ладушки. Ищи-свищи, где могилка твоя». — Ровно через секунду я к вашим услугам. Весь.

И спрыгнул. Хрустнул под ногами гравий.

— Здравствуйте. Руки вверх? Я могу, мне не жалко.

Солдат стволом опустил ему поочередно руки, стволом показал, чтоб нацепил на плечи рюкзак, обошел и стволом же подтолкнул в спину: давай.

Иван пошагал, давя расползающийся с чавком гравий, спиной чувствуя, что попал — дело нешуточное, раз как на расстрел ведут.

Стиснутые, заслоненные от посторонних глаз бесконечной чередой вагонов, они прошли в конец станции, туда, где, как цветочные корешки в горловине кувшина, сходились пути. Иван обернулся: куда дальше? Солдат мотнул стволом — сюда.

Свернули и теперь шли, удаляясь от станции. «Ну и замечательно, — уже спокойнее думал Ржагин. — Еще одно приключеньице на мою непутевую голову. А если еще и умыться дадут, вообще житуха». Разговаривать с этим солдатиком, который весь такой дисциплинированный, уставной, ему было противно, боязно и, уговаривал он себя, неинтересно.

Они углубились в лес — прохлада, листья шелестят, птицы судачат. Страх отпускал. Еще примерно четверть часа попетляли по тихим тропкам, а дальше путь им преградил высокий насыпной вал, увенчанный колючей проволокой.

Солдат стволом показал, чтобы Ржагин ждал здесь, и, шмыгнув в сторону, исчез. Иван и осмотреться не успел, как он вернулся и приказал следовать за ним. Взяв левее, они обогнули подножие вала, спустились по открытым земляным ступеням, и солдат, прикладом впихнув внутрь сварливую неприглядную дверь, посторонился, предлагая Ржагину зайти.

— Благодарю вас. Вы очень любезны.

Это была землянка, выложенная изнутри лакированным деревом, освещенная сильной лампой под абажуром. Сухо, никакой погребной сырости. В дальнем углу за дубовым столом на дубовом стуле сидел холеный человек лет пятидесяти в галифе на подтяжках и нижней рубашке. Он что-то писал, намеренно не обращая на Ржагина никакого внимания. «Так, — немедленно завелся Иван, — так-так. Ну, гусь драный. Знаем мы эти чванливые приемчики на унижение. У нас папашка своих в точности так выдерживает. Знакомы».

— Разрешите обратиться?

— Минуту.

— Я могу идти?

— Куда?

— Баиньки.

— Не спеши. Ступай ополоснись лучше. Вон, за занавеской. А то черный, не вижу, кто ты и есть.

— Слушаюсь.

Иван поостыл. Нашел раковину, сдернул рубашку и с наслаждением до пояса вымылся.

— Шагай сюда. И документы прихвати. Ты кто вообще-то?

— Скалдырник.

— Профессия?

— Пожалуй.

— Врешь.

— Чтоб мне еще раз так не повезло.

Ивану никогда не нравилось, что незнакомые люди «тыкают» — в этом он, между прочим, усматривал один из признаков, как он говорил, падения нравов.

— Болтун небось?

— А кто сейчас не болтун?

Посмотрев документы, начальник поскучнел, сделал вид, что расстроился.

— Корреспондент, а по вагонам шныряешь.

— Материал под ногами не валяется. Иногда приходится.

— Худо, парень. По инструкции я могу отдать тебя под суд. Или штрафануть. Крепко.

— Мне не нравится ни то, ни другое. Разрешите закурить?

— Нет.

— После холодного ду́ша душа́ просит.

— Под суд?

— Если выбирать, то штраф, конечно, лучше.

— Полтинник.

— Сколько-о?

— Полста рубликов. Я тебе квитанцию, и кати дальше, пиши. А