И уже в следующую секунду я лежал на земле, распластавшись под весом четырех других озорников. Оказывается, товарищи моего обидчика прятались в этих доках и теперь явно вознамерились порвать тот наряд, который тетушка Зулия специально сшила мне для школы. Мы боролись так яростно, что под нами трещали доски. Многочисленные прохожие останавливались, чтобы поглазеть, кое-кто выкрикивал разные грубые подначки вроде: «Врежь ему!» или «Отправь нищего в ящик!» Я бился жестоко, но мог сражаться только с одним из мальчишек, в то время как остальные продолжали валтузить меня. Наконец я сдался и лежал совершенно избитый, словно меня хорошенько вымесили, как тесто.

— Оставьте его в покое! — вдруг раздался голос откуда-то сверху.

Это был писклявый фальцет, но звучал он громко и властно. Пятеро мальчишек один за другим прекратили драку, правда не слишком охотно, и слезли с меня. Но даже когда меня освободили, я предпочел еще немного полежать, чтобы прийти в себя.

Тем временем мальчишки вокруг меня шаркали босыми ногами и с угрюмым видом охраняли обладателя писклявого голоса. Я удивился, увидев, что они послушались обыкновенную девчонку. Она была такой же ободранной и вонючей, как и остальные, но гораздо меньше и моложе мальчишек. На ней было надето короткое прямое платье, которое носили все венецианские девчонки до тех пор, пока им не исполнялось двенадцать лет, — точнее, на ней были надеты остатки такого платья. Оно было настолько рваным, что девочка казалась неподобающим образом обнаженной: правда, ее тело, в тех местах, где его удавалось разглядеть, оказалось такого же грязно-серого цвета, как и ее рванье. Возможно, она обладала такой властью, потому что единственная из всех была обута — в туфли на деревянной подошве, какие носили бедняки.

Девочка подошла ко мне поближе и по-матерински отряхнула мою одежду, которая теперь мало чем отличалась от ее рванья. Она объяснила, что приходится сестрой тому самому мальчишке, которому я разбил нос.

— Мама велела Болдо никогда не драться, — сказала она и добавила: — А папа учил его в драке рассчитывать только на собственные силы.

Я ответил, пыхтя:

— Жаль, что он никого из них не послушался.

— Моя сестра лжет! У нас нет родителей!

— Хм, если бы они у нас были, то сказали бы тебе то же самое. А теперь подними-ка эту рыбину, Болдо. Ее было довольно трудно украсть.

Затем девочка обратилась ко мне:

— Как твое имя? Его зовут Убалдо Тагиабу, я Дорис.

Фамилия Тагиабу в переводе обозначает «напоминающий фигурой вола», а еще мне в школе рассказывали, что Дорис была дочерью языческого бога Океана. Однако эта Дорис выглядела очень жалкой и тощей а также слишком грязной, чтобы ее можно было принять за морскую богиню. Однако она была упряма, как вол, и величественна, как богиня. Мы стояли и смотрели, как ее брат послушно идет, чтобы поднять брошенную рыбину. Вообще-то рыбиной это теперь было назвать трудно, потому что после того, как на нее несколько раз наступили во время драки, от рыбы мало что осталось.

— Ты, должно быть, сделал что-то ужасное, — сказала мне Дорис, — если Убалдо решил бросить в тебя наш ужин.

— Я вообще ничего не сделал, — честно ответил я. — Сначала. Ну а потом ударил его. За то, что твой брат назвал меня cavron.

Она выглядела удивленной, но спросила:

— А тебе известно, что это значит?

— Это значит, что ты должен драться.

Девочка удивилась еще больше и объяснила:

— Cavron — это мужчина, который позволяет, чтобы его женой пользовались другие мужчины.

Я пришел в замешательство, недоумевая, почему слово, имеющее такое значение, считается оскорблением. Я знал нескольких мужчин, чьи жены были прачками или швеями, их трудом пользовалось множество людей, но это вовсе не приводило к нарушению общественного порядка или к вендетте. Когда я высказал свое мнение по этому поводу, Дорис очень развеселилась.

— Marcolfo! — смеялась она надо мной. (Не подумайте, что это какая-либо игра слов, связанная с моим именем. Ничего подобного, у нас в Венеции этим словом называют глупых мальчишек.) — Это означает, что мужчина засовывает свою свечку в ножны женщины, после чего они вместе начинают пляску святого Витта!

Моим читателям, вне всякого сомнения, известно, что она подразумевала под своими вульгарными словами, но представьте только, сколь пеструю картину они вызвали в мозгу несведущего мальчишки. Несколько респектабельно одетых купцов, которые маячили неподалеку, мгновенно отпрянули от Дорис, и их усы и бороды ощетинились, как гусиные перья, когда они услышали непристойности из уст такой маленькой девочки.

Принеся в ладонях изуродованный труп рыбины, Убалдо предложил мне:

— Поужинаешь с нами?

Я отказался, но в конце концов этот день закончился тем, что мы забыли о нашей ссоре и сделались друзьями.

Тогда нам с Убалдо было лет по одиннадцать или двенадцать, а Дорис была примерно двумя годами младше. И на продолжении нескольких следующих лет я провел немало времени с ними обоими и с теми сопляками, которые болтались в доках. В те годы я имел возможность общаться с сытыми и хорошо одетыми чопорными отпрысками знатных семейств, таких как Балби и Корнари, — тетушка Зулия прилагала все силы и пользовалась любой возможностью, чтобы заставить меня это сделать, однако я предпочитал общество своих простых, но значительно более живых и интересных друзей.

Я был в восхищении от их острого выразительного языка и приспособился к нему. Я восхищался их независимостью и их отношением к жизни и старался, как мог, подражать своим товарищам. Как и следовало ожидать, поскольку я не мог избавиться от подобных манер, когда приходил домой или куда-нибудь еще, это не способствовало моей популярности в приличном обществе.

Во время моих редких посещений школы я наградил брата Варисто парочкой прозвищ, которые услышал от Болдо, — «il bel de Roma» и «il Culiseo»; вскоре все ученики стали звать его так же. Монах не обижался на столь непринужденное обращение; прозвище, кажется, даже льстило ему, до тех пор пока он не понял, что мы вовсе не сравниваем его со старым Римом или Колизеем, а просто обыгрываем слово «culo» («задница»). Дома я почти каждый день скандалил со слугами. Однажды, в очередной раз совершив нечто предосудительное, я подслушал последовавший за этим разговор между тетушкой Зулией и maistro Аттилио, нашим мажордомом.

— Господи! — услышал я восклицание старика. Это была его обычная изысканная манера сквернословить — фамильярно произносить только «Господи», опуская «Иисусе Христе». — Да ты хоть знаешь, что этот щенок сделал на сей раз? Он обозвал лодочника кучей черного дерьма, и теперь бедный Микеле льет слезы. Это непростительная жестокость — так разговаривать с рабом и вообще напоминать ему о рабстве.

— Но, Аттилио, что я могу сделать? — хныкала Зулия. — Я же не могу бить мальчика, не хватало его еще искалечить.

Мажордом резким голосом произнес: