Обозреть третий этаж с верхней палубы автобуса можно лишь частично, хотя и там просматриваются пожелтевшие от никотина потолки. Но будь наш автобус даже трехэтажный, ничего нового мы бы тут не увидели: комнаты третьего этажа до зевоты похожи на комнаты второго. К тому же информация, предоставляемая позолоченными буквами, выведенными на оконных стеклах третьего этажа, должна сполна удовлетворять праздное любопытство. Надпись гласит: «У. У. Хендерсон, юридические и нотариальные услуги». Порой за витиеватостью засечных литер этого давно неактуального логотипа появляются очертания человеческой фигуры. Фигура безучастно глядит на улицу внизу, словно всматривается в нечто совершенно иное. Чем бы это ни было, оно недолго привлекает внимание фигуры. Проходит секунда-другая, и она исчезает.

Последний этаж здания подобных спектаклей не дает – окна здесь зашторены. Обитатель четвертого этажа явно предпочитает, чтобы внешний мир по возможности меньше напоминал о себе, а шальной луч солнца вдруг не потревожил сумрак внутри. Но и из этого можно извлечь определенные сведения, ибо данный факт указывает на то, что кто бы ни населял данный этаж, он имеет право выбрать себе сумрак, а свободой выбора, как правило, обладает только начальство. Таким образом, Слау-башня (это название не встретить ни в каком официальном документе, ни на вывеске, ни на бланке, ни на счете за коммунальные услуги или в кадастровом свидетельстве, ни на какой визитке, ни в телефонном справочнике, ни в реестре недвижимости по той причине, что оно не является названием данного здания, кроме как исключительно в разговорном контексте) очевидно управляется сверху вниз, хотя, судя по насквозь унылым интерьерам, иерархическая вертикаль тут довольно куцая. Вы сидите либо наверху, либо не наверху. А наверху сидит один Джексон Лэм.

Наконец светофор переключается. Автобус, прокашлявшись, трогается с места и возобновляет свое валкое продвижение к собору Святого Павла. В последние секунды наша пассажирка в бельэтаже может подумать: а вот каково было бы работать в такой конторе? Или даже еще чуть-чуть пофантазировать о том, что под видом хиреющей юридической консультации в этом здании на самом деле располагается нечто вроде надземной темницы, в которую в виде наказания заточаются сотрудники некой крупной организации: наказания за пристрастие к наркотикам, алкоголю или распутству; за интриги и предательство; за недовольство и сомнения; а также за непростительную оплошность, в результате которой некто подорвал себя на платформе метро, убив и покалечив ориентировочно сто двадцать человек и нанеся фактического материального ущерба на тридцать миллионов фунтов, помимо двух с половиной миллиардов, недополученных вследствие данного инцидента туристической отраслью; словом – что-то вроде корпоративного каменного мешка, где среди завалов пыльных папок доцифровой эры за ненадобностью тихо доживает век кучка ведомственных отщепенцев.

Эта фантазия, разумеется, забудется едва ли не раньше, чем автобус проедет под близлежащим пешеходным мостиком. Но одно крошечное подозрение задержится еще на мгновение-другое: что, если желто-серая цветовая гамма, преобладающая в интерьерах здания, тоже является не тем, чем выглядит на первый взгляд? Что, если эти желтые потолки вовсе не желтые, а белые, пожелтевшие от табака и перегара, от испарений, исторгаемых «моментальной» лапшой, заваренной кипятком, и волглой верхней одеждой, разложенной сушиться на батареях? И что, если эта серость – вовсе не серость, а основательно обшарпанная чернота? Но и эти мысли быстро улетучатся, ибо ничто имеющее отношение к Слау-башне никогда не запоминается надолго. Лишь название ее вынесло испытание временем, родившись много лет назад в будничном трепе агентов.

– Лэма сослали.

– Куда его? Что за дыра?

– Всем дырам дыра.

– Господи, неужто в Слау?

– Практически.

В атмосфере тайн и легенд этого оказалось достаточно, чтобы прозвание приклеилось к новой вотчине Джексона Лэма, где все некогда черно-белое теперь стало желто-серым.

* * *

В начале восьмого утра в окне третьего этажа зажегся свет и позади «У. У. Хендерсон, юридические и нотариальные услуги» появился человеческий силуэт. Внизу, на улице, позвякивал тарой электрокар молочника. Человек ненадолго задержался у окна, словно ожидая какого-то подвоха, но, как только молочник проехал, снова скрылся из виду. В кабинете он вернулся к прерванному занятию: вытряхиванию содержимого раскисшего мусорного мешка на газету, расстеленную поверх протертого и выцветшего ковра.

Вонь немедленно заполнила помещение.

Морщась, он опустился на колени и руками в хозяйственных перчатках начал разбирать это месиво.

Яичная скорлупа, огрызки, молотый кофе в размокших бумажных фильтрах, чайные пакетики пергаментного цвета, обмылок, этикетки с банок, пластиковая бутылка из-под соуса, испачканные папильотки кухонных салфеток, порванные конверты из упаковочной бумаги, винные пробки, пивные, перекрученная спираль-корешок и задняя обложка блокнота, осколки фаянса, которые ни во что не складываются, жестяные лоточки из-под еды навынос, скомканные клейкие листочки-напоминалки, коробка из-под пиццы, скрюченный тюбик из-под зубной пасты, две картонки из-под сока, банка из-под гуталина, пластмассовый совочек и семь аккуратных сверточков, тщательно упакованных в страницы антифашистского ежемесячника «Прожектор».

И масса другого добра, немедленная идентификация которого не представлялась возможной. Все это лежало мокрое и лоснящееся, словно слизняк, в свете лампочки под потолком.

Он сел на корточки. Взял один из свертков «Прожектора» и со всей возможной осторожностью развернул.

На ковер высыпалось содержимое пепельницы.

Он помотал головой и бросил вонючую бумагу в общую кучу.

С лестницы донесся какой-то звук, и он замер. Но звук не повторился. Войти в Слау-башню или выйти из нее можно было через исключительное посредство заднего двора с плесневелыми осклизшими стенами, и всякий, кто входил, непременно оповещал о своем прибытии громким и неприветливым звуком, так как отсыревшая дверь черного хода каждый раз нуждалась (как и большинство пользовавшихся ею) в добром пинке. Но то был совсем другой звук. Он тряхнул головой и решил, что просто здание просыпается, расправляя несущие балки, или что там еще делают старые дома наутро после ночного дождя. Дождя, под которым он собирал бытовые отходы журналюги.

Яичная скорлупа, огрызки, молотый кофе в размокших бумажных фильтрах…

Он поднял еще один сверток – смятый заголовок клеймил недавний марш Британской национальной партии – и осторожно понюхал. Пепельницей не пахло.

– Порой чувство юмора серьезно осложняет жизнь, – произнес Джексон Лэм.

Ривер выронил сверток.

Лэм стоял в дверях, прислонившись к косяку. Щеки его поблескивали, как всегда после физических усилий, к которым относился и подъем по лестнице, пусть и осуществленный так, что не скрипнула ни ступенька. Сам Ривер едва ли был способен на подобный уровень маскировки, даром что далеко не так грузен, как Лэм, тучность которого концентрировалась по центру, словно беременность. Сейчас ее скрывал заношенный серый плащ, а с зонта, висевшего в сгибе локтя, текло на пол.