«Ненавижу! Катись отсюда подальше! – рявкает Эл с торжеством во взгляде. – Знать тебя не желаю!»

Закрываю дверцу шкафа, устало прислоняюсь к ней пульсирующей от боли головой. Разве я могу сказать Россу, что Эл жива? Как я это объясню? Ведь даже много лет назад, когда она меня обижала, я знала, что сестра говорит неправду, и под яростью видела боль. Мы действительно были словно песок и известняк, и я чувствовала ее боль как свою. В шесть лет Эл свалилась со Старины Фреда, а я в то время лежала в постели с гриппом, мучаясь от температуры и удушья и гадая, выживу или умру. Из моего горла рвались ее крики – я чувствовала ужас падения сквозь ветви, удар о землю, мучительную боль, охватившую лодыжку и колено. Дедушка сказал, что она просто растянула связки, и уже через неделю Эл была на ногах в отличие от меня. Сестра приносила мне воду с лимоном и маргаритки из сада, чтобы плести венки, сидя вдвоем на кровати. Когда ее в первый раз пустили ко мне, она изумленно таращила глаза, слушая, как больно мне было от ее падения.

«Голова закружилась, – пояснила Эл. – Грудь сдавило, я не смогла дышать и упала».

В дальнейшем она постоянно пыталась доказать то, что я и так уже поняла. Для нее это была игра: Эл запросто бросалась вниз с деревьев и лестниц, разделяя со мной боль, страх, чувство опасности. С ее рук и ног не сходили ссадины и синяки. Сестру ничуть не волновали мои мольбы, и я словно шагала по минному полю на чужих ногах. Страх высоты буквально сковывал меня, ведь падение могло случиться в любую секунду. Головокружения прекратились только после того, как я навсегда уехала из дома… Эл лишь хохотала и обнимала меня крепко-крепко, тоже до боли.

Третьего апреля я проспала до десяти часов, потому что легла за полночь, заканчивая обзорную статью для журнала о стиле и моде: «Десять невербальных признаков того, что он вам изменяет». Выпив чашку кофе, я прогулялась по набережной Венис-Бич, побродила между торговыми прилавками и туристами с растаманскими флагами, роллерами, циркачами, предсказателями и художниками. Когда стало слишком жарко, я присела на скамью в тени пальм и наблюдала, как жизнь проходит мимо, вдыхая ее полной грудью, словно я ее часть. Лениво размышляла, в какой ночной клуб пойти, что надеть, чьи руки будут меня касаться.

В квартиру вернулась ближе к пяти, поспала часок, приняла душ, надела маленькое черное платье и туфли на шпильке. Выходя на балкон, оступилась и чуть не выронила открытую бутылку.

Охлажденное вино намочило мне пальцы, и это было самое большое потрясение за день. Я сидела на балконе, потирала ушибленную ногу, пила вино и смотрела, как солнце исчезает за горизонтом, заливая алыми красками Тихий океан. Я не чувствовала ровным счетом ничего особенного – обычный день, обычный вечер. С тех пор мало что изменилось. Ни ужаса, ни потрясения, ни боли, ни душевного трепета, ни чуждого фантомного страха. Никакой утраты, ведь ничего не закончилось. Все оставалось ровно таким же, как и всегда. Эл вовсе не лежит в темноте, корчась от боли. И она вовсе не мертва. Я бы это почувствовала. Неважно, насколько мы отдалились друг от друга. Я бы знала!

* * *

Иду на кухню. Лучше покончить с этим сразу. Мамина старая плита – большая, уродливая, угольно-черная – выглядит так, словно ею пользуются до сих пор: сверху стоит чайник, на решетке – горстка золы. Так и вижу завитки волос на мамином затылке, согнутую над кастрюльками и сковородками спину, тугой узел фартука на талии, сбитые каблуки туфель. Запотевшее от пара стекло скрывает темный сад. Отбеливатель и лаванда, острая шотландская похлебка и сладкие лимонные пирожные, которые мы иногда пекли после школы. Громоздкий деревянный стол с царапинами, щербинками и пятнами по-прежнему занимает бо́льшую часть кухни. Вижу дедушку, сидящего, устроив больную ногу на соседнем стуле, у него блестящая гладкая лысина и пышные бакенбарды; он бросает в рот свои сердечные пилюли, словно оранжевые «Тик-так», стучит по столу огромными кулаками, когда счастлив, зол или расстроен.

Вижу маму с половником в руках, суп капает на пол; лицо осунувшееся, кожа под глазами сморщенная, как высохшая мокрая газета, голос громкий, чтобы дедушка расслышал. «В Эдинбурге случается по три нападения с ножом на день». Эл и мне лет по восемь или девять, не больше, потому что волосы у мамы все еще светлые, почти как у нас; смотрим на дедушку с тревогой, пока он не хмыкает, скаля белые зубы. «Не везет бедолагам, да?»

Он родился в Ист-Энде в Глазго, потом с шестнадцати лет работал инженером на рыболовецких судах в Северном море. Бабушка умерла от рака, когда мама была еще подростком. Каждый год в день ее смерти мама запиралась в своей спальне и не выходила до следующего утра. А вот дедушка неизменно держался стоически. Он напоминал карикатуру на одну из маминых сказок: тяжелая жизнь выковала сурового человека, чей мир с годами ничуть не менялся – неважно, на скольких судах он ходил, сколько разных мест и людей повидал. При этом каждое лето он проводил в саду в компании Эл и меня – в хорошую погоду устраивал пикники, хохотал вместе с нами и принимал участие в наших бесконечных охотах за сокровищами, а в дождливые дни строил в доме все более затейливые форты и замки из одеял. На выходных дедушка отправлялся на лейтский рынок, и мы часами сидели за кухонным столом в ожидании мелодии Bluebell Polka или Lily of Laguna, которые он насвистывал довольно фальшиво, и хромающего силуэта в проеме застекленной двери, с полотняной сумкой на плече, полной сливочных ирисок и тянучек. Для нас он был спасением от маминых бесчисленных страхов и дурных предчувствий. Дедушка всегда сидел неподвижно, делая вид, что слушает ее настойчивый шепот, и усмехался, когда она особенно волновалась и размахивала руками.

«У страха глаза велики, цыпа. Забей!»

Тут мы и жили – Эл, мама, дедушка и я. В этой уютной, неказистой комнате. С улыбкой оглядываю шаткие бежевые шкафчики. Старый титан – серебристая труба воткнута в скрытый дымоход, в котором вечно застревали птицы. Я слушала, как они скребутся и хлопают крыльями, и звук шел глухой, словно они под водой. Под старой сушилкой для белья стоит новенький холодильник «Смег» неуместного ярко-синего цвета. За высоким окном в георгианском стиле, состоящим из множества отдельных стеклышек, обрамленных деревянными горбыльками, раскачиваются на ветру старые яблони.

Снова поворачиваюсь к открытой двери в холл и к дедушкиным часам, телефонному столику, фарфоровым тарелкам с птицами на стенах. Внутри меня пустота. Знаю, обманываться легко, особенно если сама хочешь верить в реальность происходящего, но для меня этот дом – нечто большее, чем просто старые воспоминания. Он словно музей или мавзолей. Или миг катастрофы, застывший под слоем вулканического пепла. Наверное, поэтому Эл и захотела его купить и наполнить утерянными вещами. Увидела объявление в газете, решила взглянуть из простого любопытства, сама не ожидая, что прийти сюда – словно вернуться в детство… Полагаю, ей было трудно устоять, хотя из нас двоих сентиментальностью отличалась я. Эл овладела искусством забивать на все задолго до того, как мы повзрослели.

Беру совок и щетку, брошенные Россом на полу, подметаю осколки. По пути к мойке резко останавливаюсь возле плиты и смотрю на потрескавшуюся затирку между двумя плитками, испачканную чем-то темным. Сердце замирает. Меня охватывает приступ дурноты, и я поспешно отворачиваюсь.