Хотя следует признать, что объем мозга человека, начиная от неандертальцев до Homo sapiens, уменьшился. Но можно ли утверждать, что и когнитивные способности человекоподобных существ снизились от неандертальцев до sapiens? Мне трудно в это поверить.

Если ваша жизнь ограничивается рамками отметок, то вы живете неполноценной, ложной жизнью и продали настоящую лошадь, чтобы обзавестись деревянной. И хуже того, передадите ее по наследству cвоим детям. Человек, живущий в этих рамках, меньше просто Человека с большой буквы. Находясь под прессом идей евгеники, мы всегда думали, что ubermensch («сверхчеловек») Ницше воплощен в человеке системы оценок, хотя он являет собой индивида, освободившегося от ложной, оценочной жизни. Homo sapiens выше Homo oestimatus[15]. Но как нам льстит, когда нас высоко оценивают, как мы делаем для этого все от нас зависящее, не осознавая, как глубоко ошибаемся и забываем про стоимость раба на невольничьем рынке.

Мудрец Пьер Рабхи это очень хорошо понял, когда разорвал в клочья учебники своего времени. Ведь он знал, что пособия должны служить человеку, а не человек должен подстраиваться под них. На конференции «Технологии, развлечения, дизайн» (TEDxParis) в Париже в 2011 году он задал следующий вопрос: «А есть ли жизнь перед смертью?» Его слова, ясные и пронизанные глубоким смыслом, были сказаны для тех, кто предпринял попытку вернуться в реальность.

Раньше мы все существовали сами по себе, а не для выполнения возложенных на нас функций. Но родовые структуры ширились и крепли вместе с урбанизацией, и обязанности возобладали над нами. Но я не могу себе представить, чтобы Шекспир однажды произнес: «Делать или не делать, вот в чем вопрос». Мудрец Пьер Рабхи прав в одном: мы создали огромное разнообразие «ящиков»: интеллектуальных, культурных или физических, по которым привыкли себя распределять. Подобное «заточение» до такой степени обусловило нашу жизнь и до такой степени вошло в привычку, что мы иногда рассматриваем себя только сквозь призму ящика, в котором нашли для себя место.

Человеческий мозг мы тоже привыкли подвергать череде ущемлений, которые ввели в наши схемы мышления: ведь мыслить схемами гораздо удобнее, чем без них. Схема для мысли — то же самое, что индустриализация для сельского хозяйства: полезный инструмент, но одновременно и ограничение, стандартизация и свойственные им обеднение вкуса и разнообразия, а следовательно, возможностей приспособления.

В середине XIX века Ирландию постиг сильный голод. Почти все поля были засажены картофелем одного и того же сорта. Когда он был атакован грибком фитофторой, отсутствие биоразнообразия привело к гибели всего урожая, и страна погрузилась в самый катастрофический кризис за всю новейшую историю. Если обеднение биоразнообразия может разорить за нескольких дней, то практически то же самое можно сказать об уменьшении интеллектуального разнообразия, к которому приложила руку и школа. Влияние нашего обучения на мозг аналогично влиянию индустриализации сельского хозяйства на растения. Обеднение биоразнообразия нас разоряет, оскудение нооразнообразия[16] опустошает еще больше.

Даже Биллу Гейтсу не удалось избежать жизни в рамках оценочной системы, потому что в нашем обществе величина банковского счета является главным критерием успешности, и размер его состояния вызывает большое уважение. Однажды он признался: «Я провалил экзамены. Но у меня был друг, который прекрасно сдал все экзамены в Гарварде. Теперь он работает инженером в „Майкрософт“, а я эту компанию основал». Мораль этой истории такова: провал — это диплом, а есть и целая вселенная, включая мир бизнеса, открытая для всех, даже кто им не владеет. Сейчас мировоззрение меняется: известный профессор Принстонского университета Йоханнес Хаусхофер совсем недавно опубликовал «Резюме моих провалов»[17].

«Жизнь — это большой урок, который ты с презрением отвергаешь, — говорил Ричард Френсис Бёртон в своей самой великой поэме, — главный смысл которой заключается в том, чтобы понять, что все известное тебе ничего не значит». Бёртон жил в XIX веке, свободно говорил на двадцати девяти языках и диалектах, причем его арабский был настолько безупречен, что он совершил хадж под видом мусульманина, думая, мечтая и разговаривая с самим собой по-арабски. На заре своей жизни он отказался от административной карьеры и бросил учебу в Оксфорде. В этом поступке нашли отражение яркая одаренность и сила его незаурядной личности, благодаря которым и сегодня мы знаем и помним о нем, а тысячи бюрократов безвозвратно канули в Лету, не оставив и следа в нашей памяти.

Талантливые люди давно интересовали меня и как ученого, и как обычного человека. Единственное, что я могу о них сказать, — они совмещали страстную увлеченность своей деятельностью с охотой к перемене мест. А в школе обучают искусству оставаться на месте, и вполне понятно, почему она разочаровывает одаренных учеников. Отбор проходят из них только те, кто научился выносить школьное иго. Поэтому любому, кто хотел бы преуспеть в жизни, я могу дать один-единственный совет, подходящий и для интеллектуальной, и для экономической сферы: не цепляйтесь за свое место. Если этот совет получит научное подтверждение, мы сможем объяснить, почему нации, чьи обычаи стремятся удержать народ на одном и том же месте и в одном и том же состоянии, рискуют обуздать его стремление к совершенству.

Хочу отметить еще один феномен: благоразумно остававшиеся на своих местах подспудно ненавидят тех, кто был готов с легкостью эти места покинуть. Не стоит первых осуждать, потому что столкновение с мавериками[18] психологически невыносимо, оно отсылает человека к временам сделанного выбора. Им крайне тяжело допустить, что и они могли бы уйти из племени людей, клейменных каленым железом. А если прибавить к этому боль от ожога, то еще лучше понимаешь ненависть клейменых к инакомыслящим. Это наблюдение вызвало во мне громадное чувство уважения к этим маверикам и «nèg’ marrons»[19], которые не дорожат своим местом. Наш кризисный мир постмодерна чрезвычайно нуждается в них.