Были «люди христианские», «новые люди, христиане, избранные Богом». У Нестора это становой хребет не государства, не нации, а новой православной цивилизации, отпочковавшейся от византийской. Новые «люди христианские» – вот та цивилизационная закваска, которая вскоре поднимет все тесто, и в итоге, много позже, из Божьей печки выйдет Русь Святая.

Культурный код христианской Руси в сознании летописца к тому времени был уже выработан, опережая создание полноценного государства и рождение единой нации.

«…Кого так любит Бог, как нас возлюбил? Кого так почтил Он, как нас прославил и превознес?» – восклицает летописец на страницах «Повести…», имея в виду землю Русскую. Со времен своего крещения Русь мыслится книжниками отдельным христианским миром, рассматривается в отстранении и от «жребия Симова» – исламского Востока, и от папского Запада, и даже от православной Византии. На Руси пересекаются пути, ведущие во все эти земли, но это всего лишь торговые и политические интересы. Русская цивилизация будет говорить с Богом на своем языке, заведет с Ним свои отношения и будет служить Ему на свой манер. А это и есть то главное, что отличает мировые цивилизации друг от друга (если не учитывать такой тонкости, как различие представлений о том, кого или что считать Богом).

Эта особость будущей русской цивилизации явно проглядывала уже в истории «испытания вер» Владимиром Крестителем, рассказанной летописцем. Князь внимательно выслушал мусульман, иудеев, латинян и православного «философа». Он сопоставлял масштаб каждой религии с потенциями своей страны, и первые три оказались для него и для Руси слишком недостаточными, чтобы отдаться им всеми силами души. Князь выбрал православие, так как счел его наиболее величественным, могущим вместить всю силу и страстность его натуры. Только этой вере он мог отдать себя всего, до конца. Только Святой Троице византийского исповедания могла до земли поклониться богатырская Русь.

Признаки новой цивилизации были очевидны для древнерусского книжника. Прежде всего – ее, несмотря на общую веру, отличие и независимость от византийской. Византия для Руси не родная, пусть даже Царьград и центр мира. «Греки до сего дня льстивы» (лицемерны), – лаконично отозвался о ромеях летописец. Для Византии христианская Русь – слегка укрощенный варварский сосед второстепенного значения. Для Руси Византия – не вполне добросовестный партнер, покушающийся на ее суверенитет и прочие государственные интересы.

Очень быстро у киевских князей пропало желание копировать на Руси политические формы Византийской империи. Пожалуй, выпуском ограниченного тиража золотых и серебряных монет и монументальным строительством дело и ограничилось. Князья зваться царями не стали, предпочтя тюркского «кагана», и на царский венец не претендовали, как правители соседних православных стран. Идею происхождения власти от Бога, хотя и были с ней знакомы, в политический оборот не запускали. И книжники поддерживали их, не напирая на эту идею в летописании, используя ее лишь «точечно». А ведь вполне могли «раскрутить» ее, возвеличивая христианскую Русь и русских правителей («…поставляет Всевышний цесаря и князя, каких захочет дать» – слова из «Повести временных лет»). Но не стали. Очевидно, в этом не было особой потребности. И без того князья и духовная элита ощущали паритет Руси и Византии: мы – равные. Но – другие.

Киевская Русь не хотела становиться дубликатом Византии. У нее была иная политическая система совместного княжеского владения страной, которую позднее историки прозвали «империей Рюриковичей». Можно предполагать, на Руси считали эту систему гораздо более отвечающей духу христианства – братской любви. Старший киевский князь был для остальных одновременно братом и отцом, обязанным поддерживать справедливые отношения между ними. Сидя на своих «столах», Рюриковичи составляли «княжескую полифонию», голос каждого выводил свою партию в общей мелодии. В идеале братья-князья должны были отображать нераздельное единство Лиц в совете Святой Троицы. Но идеал на земле не воплотим, и в истории Руси «империя Рюриковичей» осталась уникальным, однако неудавшимся политическим опытом.

Оригинальными были и социальные модели. Одна из них – княжеское нищелюбие, знаменитые пиры для бедных и убогих на дворе киевского князя, запомнившиеся народу на века.

О самостоятельности русской цивилизации среди прочих летописцам говорила и складывавшаяся культура, опять же своя, неповторимая. Именно на этой почве киево-печерские монахи составляли «оппозицию» митрополитам-грекам на киевской кафедре. Те свысока посматривали на окультуренных «варваров» и значение придавали лишь привозному из Византии, Болгарии культурному продукту. Монахи верили в собственные силы Руси. Для греков прославляемые русские святые оставались сомнительными: митрополита Георгия в 1072 году лишь явное чудо убедило в святости страстотерпцев Бориса и Глеба. У русских же книжников не было никаких сомнений: святые начальной Руси – князья, преподобные, мученики, безоглядно послужившие Христу, – еще одно свидетельство того, что земле Русской дарована великая судьба.

Очертания этой будущей судьбы находим в «Повести временных лет». В апокалиптические времена Руси предстоит принять на себя удар «нечистых народов», противостоять им, как противостоит она кочевым хищникам уже несколько столетий – печенегам, торкам, половцам. Именно о Русскую землю стачивают они зубы, чтобы обессиленными раствориться в небытии.

Мог ли летописец предвидеть скорое появление еще одной орды губителей – монголо-татар? Не только мог, но и предупреждал об этом не раз на страницах летописи: кровавые свары князей и людское нечестие доведут страну до погибели. «Наводит Бог в гневе своем иноплеменников на землю», а Русь, «больше всех почтенная» Богом, и наказывается Им более других. Созвучие этих предупреждений Нестора и горьких покаянных слов книжников эпохи после монгольского нашествия полнейшее.

Нестор делал свои наблюдения на основе опыта минувших лет и современности. Он видел не только погибель, но и надежду. Прозревал Русь состоявшуюся, зрелую летами и мудростью, славную среди прочих государств. В этом, как ни странно, и Россия нынешняя может видеть свою надежду. «Большие ожидания» Летописца не исчерпаны Русью до сих пор. Ведь наше время похоже на эпоху Нестора: тогдашняя медленная христианизация языческих масс очень напоминает нынешнюю неспешную рехристианизацию оязыченного в ХХ столетии народа…

ЖИТИЕ ИКОНОПИСЦА АЛИПИЯ: МЕЖ ДВУХ ОБРАЗОВ УСПЕНИЯ

Один из самых светлых образов в рассказах Киево-Печерского патерика о первых на Руси преподобных отцах – иконник Алипий.

В духовной жизни Руси в XI–XII веках многое совершалось впервые. Алипий Печерский – первый известный (и прославленный современниками) русский иконописец. Более того – святой иконописец, претворивший свою жизнь в монашеское подвижничество. В Печерский монастырь под Киевом он пришел около 1084 года, чтобы обучиться искусству у греческих мастеров, украшавших мозаиками Успенскую церковь. Тридцать лет спустя его иконописное мастерство достигло таких высот, что даже ангел Господень, написавший в его келье икону, вынес ее на суд Алипия.

Небольшой рассказ Патерика об Алипии – это четыре эпизода его жизни, и в центре каждого из них – чудо. Но светлость образа иконописца создается не только дивными чудотворениями и не только личными свойствами кроткого, смиренного подвижника. В рассказе об Алипии Печерском одна из ключевых – тема божественного нетварного света, которым просияли две иконы Богоматери. Эти два образа как бы обрамляют всю известную нам жизнь преподобного: один стоит при ее начале, другой – при земном ее завершении.

Киево-Печерский монастырь посвящен Божией Матери – празднику Успения. С самого начала обитель пребывала под покровительством Богородицы, которая сама направила на Русь из Византии зодчих для строительства монастырского храма, а затем для украшения его привлекла греческих мастеров иконописи и мозаики. «Я сама приду посмотреть церковь и буду в ней жить», – прозвучало тогда Ее обетование. Зримым знаком исполнения этого обещания стала икона Успения, врученная строителям Царицей Небесной. Это была первая на Руси чудотворная икона именно праздника – а не просто образ Богородицы, как, например, Владимирский или Смоленский.

Молодому Алипию, проходившему курс художественных наук при отделке мозаиками только что построенной Успенской церкви, довелось стать зрителем «дивного и страшного чуда». Вместе с мастерами он «воочию видел Святого Духа, пребывающего в той святой и честной церкви Печерской», в виде голубя, вылетевшего из алтарной богородичной иконы и освятившего собой все прочие образы в церкви – в том числе праздничный Успенский. И «свет, ярче солнечного, озарил всех, ослепляя глаза человеческие», – тот самый свет, которым просиял на горе Фавор в день Преображения Сын Божий.

Свидетель одновременного явления Духа Святого и нетварного божественного света, Алипий уже не захотел жить мирской