— Да? — «Охотник» обвел взглядом собравшихся во дворе людей и снова обратился к Шалыгину: — А что у вас тут стряслось? Кажется, я не вовремя?

— Сейчас расскажу, — вздохнул Иван Леонтьевич и, взяв приятеля под руку, почти на ходу отрекомендовал его окружающим: — Мой давний знакомец — дворянин Денис Андреевич Томский, ученый, путешественник, охотник и знаток изящных искусств.

Шалыгин увел Томского по аллее в глубину сада, а Насте пришлось терпеть докучные расспросы и еще более докучные любезности Остапа Борисовича. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу и почти не слушала собеседника. В ее голове вертелась неожиданная новость о том, что подозрительный незнакомец, оказывается, — племянник молодой и хорошенькой вдовушки Веры Томской.

Про Томскую говорили, что мужу нее был пожилым, намного старше ее, что после его смерти она почти не жила в своем глуховском поместье. Три дня назад Настя познакомилась с ней на «ассамблее», которую Новохатько вздумал устроить в своем доме. Там кто-то спросил Томскую, отчего она так редко украшает своим присутствием здешние места, и вдовушка кокетливо рассмеялась: «Знаете, когда привыкнешь к петербургской жизни, провинция немного скучна. Я потому в этот раз тут задержалась, что жду гостя. Должен приехать племянник моего покойного мужа. Он изучает древности, сейчас находится в Киеве, а потом обещает погостить у меня в имении. Посмотрит Глухов и окрестности». Одна бойкая девушка поинтересовалась: «А ваш племянник молод ли, хорош?», на что Вера с тонкой улыбкой ответила: «Не зарьтесь на него, красавицы, он мой жених». Старухи стали перешептываться: «Как же так, ведь нельзя, это грех, он же родич ее мужу». Но родство у Веры с «племянником» было не кровное, а потому вдовушка могла не бояться осуждения.

По обрывкам разговоров Настя даже узнала историю семьи Томских. Два брата — Андрей и Лев — при Анне Иоанновне были отправлены в ссылку за то, что участвовали в знаменитом «деле Волынского». Затем, после воцарения Елизаветы Петровны, когда многие опальные стали возвращаться из ссылок и восстанавливаться в прежнем значении, братьям Томским были пожалованы чины и земли. Старший, Андрей, вскоре умер, оставив жену и сына. Лев, не имевший семьи, женился на бедной уездной дворяночке Вере, пленившей его своей молодостью и красотой. Одно из новопожалованных имений Льва было на северо-восток от Глухова, и он иногда здесь бывал, неизменно привозя с собой молодую жену. Говорили, покойник отличался ревнивым нравом и ни на минуту не оставлял Веру одну. И, глядя на кокетливую красавицу, никто не удивлялся его ревности.

Все эти разрозненные сведения разом всплыли в Настиной памяти, и девушка слегка поморщилась, представив надменный взгляд и голос «столичной львицы». Вероятно, «жених» ей под стать. Вместе с тем Настю разбирало любопытство, хотелось послушать, о чем говорят Шалыгин и Томский. И при первой возможности, как только судейский чиновник отвлек Новохатько, она скользнула в сторону и, скрывшись за деревьями, пошла по аллее, вблизи которой могли находиться собеседники. Вскоре она услышала их голоса, приглушенные расстоянием и шелестом листвы. Они сидели на скамье, увитой шатром из дикого винограда. Настя приблизилась к ним сзади и, спрятавшись за широкий куст сирени, прислушалась.

Говорил Шалыгин:

— Вот такое у нас тут страшное происшествие. — Он тяжело вздохнул. — Ну, ладно, давай немного отвлечемся от мрачных дум. Значит, ты решил идти по стопам Василия Никитича Татищева?[3]Что ж, Клио — муза хорошая и к Мельпомене очень близкая. А какие новости у петербургских театралов?

— В Петергофе представляли «Гамлета» Сумарокова[4].

— Да ну? Это уж, кажется, третья постановка, — с оттенком зависти заметил Шалыгин. — А ведь знаешь, Денис, если по совести, так Александр Петрович трагедию Шекспирову уж слишком вольно переделал. А все потому, что не в подлиннике ее читал, а по французскому пересказу Лапласа.

— Да он и сам этого не скрывает, — заметил Томский, и в голосе его слышалась снисходительная усмешка человека, понимающего ревность одного творца к другому. — Александр Петрович так и говорит: «Гамлет мой, кроме монолога и окончания третьего действия и Клавдиева на колени падения на Шекспирову трагедию едва-едва походит». Это вот ты, Иван, по-английски свободно читаешь, так мог бы и Шекспира перевести.

— А я уже сделал попытку, — понижая голос, сообщил поклонник музы театра. — Только мне к приезду гетмана заказана не трагедия, а комедия. И знаешь, какое дело я задумал? Покажу наряду с французской одноактной пьеской сцены из Шекспировой комедии.

— Смелое новшество, — одобрил собеседник. — Какую же комедию ты выбрал?

— «Укрощение строптивой». Пьеса забавная, и в ней есть остроумные диалоги.

— И кто же у вас будет играть «the shrew»?[5]Не эта ли черноглазая фурия?

— Я еще колеблюсь между нею и Гликерией Борович. Но Гликерия у нас поет в «Служанке-госпоже»[6], она училась пению. Гак что, может быть, роль в комедии поручу все-таки Анастасии…

— Да у вас, гляжу, солидный репертуар! — рассмеялся Томский. — Ты здесь — как Александр Петрович в Петербурге. И вот ведь совпадение: Сумароков служит старшему Разумовскому[7], а ты — младшему.

— Увы, я не столько Кириллу Григорьевичу служу, сколько Теплову, — вздохнул Шалыгин. — Он в отсутствие гетмана всем тут распоряжается и в гневе бывает очень лют. А грубость его известна. Даже дамы на него жалуются. Вот недавно помещица Авдотья Журавка говорила, что он отнял у нее место в карете и она осталась на улице стоять под дождем. Признаюсь, я со страхом жду его приезда из Киева.

— Да, Теплов в доброте не замечен, — усмехнулся Томский. — А сейчас у него появились особые причины для раздражения. Я ведь с ним ехал от Москвы до Киева, и он всю дорогу произносил гневные тирады.

— А что случилось? — живо заинтересовался Шалыгин, тяготившийся своей зависимостью от всесильного ментора.

— Дело в том, что Ломоносов еще зимой побранился с двумя нашими могуществами — Тепловым и Шумахером[8]. Михайло Васильевич требовал более сильного участия ученого корпуса в управлении Академией. После этого Шумахер с Тепловым донесли нашему Президенту Академии, а вашему гетману Кириллу Григорьевичу, что не могут присутствовать вместе с «нахалом» Ломоносовым в академических собраниях. Кирилл Григорьевич послушал своего наставника, а также господина Коварнина, и запретил Михаилу Васильевичу являться в собрания.