Пусть это будут маски кинематографических героев. Или ушедших в прошлое времен. Или технических расчетов. Или всем известных тиранов. Или, в конце концов, далеких от нас мест и народов.

Мы изо всех сил стараемся откреститься от ужасов войны, особенно если виновниками их становились наши соотечественники. И объяснения для этого находим самые разные. В советские времена на царизм списывали все расправы, творимые русскими солдатами на чужих территориях и над своим же бунтующим населением. После развала Советского Союза, когда стали известны факты преступлений НКВД и Красной Армии, то в них обвинили сталинизм. Потом оказалось, что и в локальных конфликтах, в том числе и в Афганистане, советские солдаты мародерствовали, насиловали, пытали и убивали. Их чаще всего пытались оправдать действием наркотиков, употребляемых воинами-интернационалистами.

Все эти объяснения являются вполне достаточными аргументами для большинства людей. Но давно пора понять, что виною тут не дикое язычество, не мрачное Средневековье, не звериный оскал царизма, не сталинская диктатура и не наркотическое опьянение, как бы мы ни спешили от них отмежеваться. Причина здесь одна — ВОЙНА.

Мой племянник, здоровенный парень, интересующийся военной историей и уже достигший призывного возраста, довольно часто на мои неутешительные выводы о войне недоверчиво отвечает: «Да ладно, дядя Олег! Не может быть!»

Понять его можно.

Дело в том, что война предстает перед каждым народом в своей маске. Каждый народ она пытается убедить: «Именно вы хорошие и правые, а ваши враги плохие и несправедливые». А затем уже сами люди доводят эти маски до уровня государственной идеологии и патриотического воспитания. Если бы этого не было, то, наверное, войны были бы невозможны. Кто же будет сражаться с сознанием того, что его дело «плохое и несправедливое»?

Нет, именно враги всегда плохие, несправедливые и жестокие. И примеров тому не счесть в учебниках истории и в художественной литературе.

Взять хотя бы Отечественную войну 1812 г.: «Когда партизаны перебили передовых фуражиров, вступивших в деревню, подошедший отряд разослал погоню и всех схваченных, окунувши их в масло, сжег на костре, около которого неприятели грелись. Другой раз враги содрали кожу с живых мужиков только за то, что те оборонялись». (Так помянем русских мужиков, таких набожных, терпеливых и отходчивых, принявших мученическую смерть от рук завоевателей.)

Знакомая всем нам маска, правда? Но если заглянуть под нее, то можно увидеть и другие примеры, подтвержденные самими же русскими современниками, хотя и не слишком известные их потомкам: «В М… уезде ожесточение против неприятеля достигло такой степени, что изобретались самые мучительные казни: пленных ставили в ряды и по очереди рубили им головы, живых опускали в проруби и колодцы и т. п. Старшина, начальствовавший над партией в соседнем уезде, тоже был до того строг, что все выспрашивал, какою бы еще новою смертью наказывать ему французов, так как все известные роды смерти он уже перепробовал и они казались ему недостаточными…»

(Давайте вспомним сынов Лотарингии, Прованса и Нормандии, наследников Великой революции, о чьей веселости, храбрости и великодушии до сих пор ходят легенды, и представим их страшную гибель в снежной России.)

Стыдно. Неловко. Невыгодно. «А чего мы? Они первыми начали! — скажем мы смущенно и как-то совсем по-детски. — Всем известно: кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет, око за око, зуб за зуб. А еще у нас есть дубина народной войны. Царизм опять же с варварскими поступками невежественного крестьянства…»

Да, русские мужики не знали пощады. В кровавом угаре они творили такие злодеяния, которым могли позавидовать головорезы гиммлеровских «айнзатцкоманд». И при этом никакой чужеземный захватчик на них не нападал. Скорее, наоборот. Нападали мужики. На соплеменников. Единоверцев.

Во время пугачевского бунта 27 сентября 1773 г. мятежники взяли приступом деревянную крепостицу Татищева. «Начальники были захвачены. Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу: злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны (!). Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшему казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы. (…) Вдова майора Ведовского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой: ее удавили. Все офицеры были повешены. Несколько солдат и башкирцев выведены в поле и расстреляны картечью».

Бесконечные примеры подобных садистских расправ были собраны A.C. Пушкиным перед работой над повестью «Капитанская дочка».

Как говорится, без комментариев. Остается лишь растерянно пожать плечами и отмахнуться избитой фразой о русском бунте, «бессмысленном и беспощадном».

Но также поступала и регулярная армия.

18 июля 1702 году, во время Северной войны, генерал-фельдмаршал Б.П. Шереметев разбил отряд Шлиппенбаха при Гуммельсгофе. 30 000 русских обрушились на 7000 шведов и после упорной битвы почти полностью уничтожили их. Погибли 5500 шведских солдат и всего 300 сдалось в плен. «Русские после этой победы опустошили Ливонию с таким зверством, которое напоминало поступки их предков в этой же стране при Иване Грозном. Города и деревни сжигали дотла, опустошали поля, истребляли домашний скот, жителей уводили в плен, а иногда целыми толпами сжигали в ригах и сараях (!)».

Сам Шереметев писал Петру: «Послал я во все стороны пленить и жечь, не осталось целого ничего, все разорено и сожжено, и взяли твои ратные государевы люди в полон мужеска и женска пола и робят несколько тысяч… и чего не могли поднять, покололи и порубили».

С какой же неохотой цитируют у нас подобные документы, стараясь вытравить их из памяти поколений! Признаюсь, и я привожу эти факты с тяжелым сердцем, словно делаю что-то неприличное, настолько глубоко в меня была заложена с детства убежденность в том, что «мы всегда хорошие и справедливые». И единственное оправдание для себя нахожу в трудах таких замечательных русских историков, как, например, H.H. Костомаров и В.О. Ключевский, С.М. Соловьев, которые имели мужество писать честно.

Трудно сказать, чья сторона первой во время войны начинает творить беззаконие, вызывая цепную реакцию расправ. Сама война есть беззаконие. Скорее всего, это происходит спонтанно и одновременно обеими противоборствующими сторонами. А если население оказывает сопротивление, то у армии остается только одно средство — террор.

Террор порождает месть партизан. Против партизан применяют карательные меры. И так далее.

Поэтому вполне объяснимо, почему французы Великой Армии на оккупированной территории «сдирали кожу с живых мужиков только за то, что те оборонялись». Точно так же поступали и русские солдаты на чужой земле. Например, во время Семилетней войны с мирным населением Пруссии.

«Русский адмирал Апраксин дал своим войскам дозволение поступать как с неприятельскими с теми селениями, где обыватели начнут нападать на русских. Как только проведали о таком дозволении иррегулярные войска — казаки и калмыки, тотчас без разбора, кто прав, кто виноват, стали обращаться с поселянами самым варварским образом. Они не только грабили крестьянские пожитки, кололи для своего прокормления и угоняли для продажи своему войску крестьянский скот, но самих людей подвергали страшным бесчеловечным мукам: одних удавливали петлей, других живьем потрошили (!), похищали у матерей малых детей, сжигали дотла крестьянские жилища, и те поселяне, которые успевали спастись от их зверств, лишившись своих домов, прятались в лесах, а выходя из своих убежищ, просили своих земляков давать им вместо милостыни ружья, порох и свинец, чтобы мстить врагам. (…) Они продолжали вести партизанскую войну, нападая на русских отдельными партиями, а русские за это, поймавши в таком деле поселян, отрубали им на руках пальцы и потом отпускали».