Издатели цивилизованных стран не знали, как Бэру и рукоплескать.

Он не сразу просек, что сам попал и других завел в ловушку. Перемена эта вышла на руку не приличным людям, а советским аппаратчикам. Государство объявило себя представителем всех авторов. Следовательно, для тех, кто жил в СССР, зарубежные публикации сделались еще наказуемее. Публикуя на Западе тексты, теперь уже, выходило, авторы нарушали не только запреты цензуры, но и экономическое право государства.

О, как металась, негодовала, узнав о присоединении Советского Союза к Бернской конвенции, Викторова мама Лючия в Париже! Ну! Все теперь будет оформляться только через официальное советское литературное агентство — ВААП! Все, что пойдет другой дорогой, — преступно! Будут сажать за незаконную передачу прав!

Получается, Бэр в одном углу Европы ликовал, а Лючия в другом углу Европы лютовала.

Мама клялась придумать способ обойти эту трудность. Да не успела она ничего, бедняга. В феврале семьдесят третьего депонировали документ о присоединении. А в августе мамина машина оказалась на отрезке Ирун — Памплона на серпантине близко к обрыву и с почему-то неисправными тормозами…

…Бэр, гласила дальше справка, обретя право въезда на родину предков, репатриировался и угодил в самую синайскую бучу. Он с ходу попросился в армию. Особенно впечатлили комиссию его рост и вес. Но взяли бы и хилого. Они тогда брали всех. В начале операции «Кадеш» вообще сажали и резервистов, и новобранцев, и добровольцев в какие попало военные и гражданские машины, войско напирало, как тайфун, и за сто часов разношерстная армия обороны Израиля с английской и французской поддержкой отвоевала у Египта район Газы и Синайский полуостров. Очищали все гнезда федаинов. Бэр рисковал навек сделаться маниакальным гордецом. После войны самосознание израильтян вообще взмывало к облакам: то поимка и казнь Адольфа Эйхмана, то успех «Скрипача на крыше» на Бродвее. Но Бэр был устроен по-другому и стремился все обдумать, перещупать нервными пальцами: социализм и капитализм, киббуц и палац, мир и войну. Эйфория первых дней развеялась. Из ощупанного самым нестерпимым оказалась война. В шестьдесят седьмом пришлось опять принять в Тель-Авиве от подкатившего мотоциклиста красную полоску-повестку. Когда Шестидневная война кончилась, Бэр решил провести жизнь вдали от какой бы то ни было армии. Бывший герой отряс прах ратного поля. Не хотел он лавров никакой, даже самой справедливой, победы.

Ему удалось опять перекувыркнуть судьбу и вернуться в Англию.

— Ах, оставьте, — «почему я только читал, а не писал»? Одолевает апатия, когда хотя бы кончиком мысли залезаю в эти сферы. Вообще не способен формулировать что-либо, что связано с моим личным прошлым. Оценить вроде могу, а сказать что-то свежее сам — пас. Как по волшебству: немота…

Украина, тогда единая с Россией, и Израиль, получалось, могли бы зваться Бэровыми родинами. Но и туда и туда, повзрослев, Бэр заезжал редко. На одной для него было непереносимо холодно, а на другой, хотя и жарко, но не грело. Холод Бэр не выносил со времен расстрела в Яфеевке.

— Ну а в Израиле жара, а вы любите.

— О, не поверите, сбежал снова-таки по причине холода!

— Как это понимать?

— Когда-нибудь, когда придется к слову, расскажу вам. Хотя не обещаю, как-то рассказывать не хочется.

Бэр вообще не рассказывает о себе. Не расспрашивает о Викторе. Ничего личного. Бэр при первом знакомстве сказал, что был знаком с Лючией Жалусской, с Викторовой матерью, но потом не возвращался к этой теме. А Вика робел спросить. И, ясно, Вика не лез с расспросами ни об отрочестве Бэра в Польше, ни об интернате в Англии. Ни тем более о расстреле в Яфеевке.

Так шло до апреля текущего две тысячи пятого года. А в апреле вдруг ледяная броня Бэра хрупнула.

Хрупал со звоном тогда и тонкий лед в отпечатках чьих-то кроссовочных подошв, когда Бэр и Вика, не выдержав бубнежа, ежась и отцеживая ноздрями кислород, вынырнули на холод со скучного семинара, проводившегося в горном аббатстве Неза в Пьемонте.

В эту обитель, на тысячеметровую высоту в Альпах, участники семинара подкатывали ближе к ночи и отпускали машины, не давая засечь номера в тусклом свете фар, высвечивавшем на краткий миг девять футов опутанной ломоносами и жимолостью изгороди. Отпускали охрану. Крупные политики, промышленники, финансисты. Туда же подтягивались десяток-полтора университетских профессоров, двое-трое телеведущих, завотделами крупных газет. Для сосредоточения и медитации. И для публичных лекций. Но и попарно уединялись, беседовали. Так проводили вечер и утро в тет-а-тетах люди, которым, по обычной логике, нечего было делать друг с другом. Бог им судья. А Вику с Бэром только по необходимости занесло на это тайное совещание власть имущих. Требовалось выцыганить у бывшего президента Италии врезку к острой публикации из архива итальянской спецслужбы СИСМИ, из Форте Браски. В свое время этот бывший президент, крикун и бузотер, открыто признавший свое участие в одиозной тайной организации «Гладио», соглашался с Андреотти, что-де «после падения Берлинской стены замалчивать эти факты бессмысленно». Вот пусть бы и дал Бэру в книжечку несколько хлестких строк.

Но требовалось подобраться к дичи. Государственный муж, даром что пенсионер, был напыщен и неприступен. Бэр, в охотничьей стойке, ждал и не мог дождаться повода подойти к нему. Лекторы все бубнили. Особенно один «хотел на экземплярных примерах показать, какие там курсируют сигнификанты…».

Не было моготы томиться в провонялом аквариуме. Публики навалила туча, вентиляции был ноль.

Основано аббатство вообще-то было в двенадцатом веке. Но недавно отгрохали стеклянную аудиторию, она же молитвенная капелла. Председательский стол, как амвон, возвышался над клиросом. Особенно скучно было Бэру с его крайне приблизительным итальянским. Он до того лихорадочно вращал карандаш, что едва сам себя не усыпил. Тогда он алчно впился в туловище карандаша зубами. Глаза его то открывались, то снова прикрывались коричневыми веками. А шепнуть хоть слово друг другу — соседи заклюют.

Бэр и Вика доерзались чуть не до дырок в штанах. Избуравили глазами две современные иконы, украшавшие задник. В середине абсиды — тоже обновление католического канона — был не крест, а прорубленный просвет, а в просвете гора и небеса. Как на «Вечери» Леонардо. У Леонардо, витал в привычных эмпиреях Виктор, как раз на этом вся мысль основана. Как далеко Леонардо ушел от «Вечери» Андреа дель Кастаньо, где фон — пудовые граниты и громады прожилковатых мраморов…

Свет светом, и все же абсида Незы не чаровала зрителя. По сторонам сияющего окна-алтаря Иоанн Предтеча — в руках длинный крест — и Лонгин с копьем накренились почему-то не навстречу друг другу, а вразброд. Рокировали эти алтарные образа по ошибке, что ли, монахи Незы?

Вдобавок святую парочку и вообще было трудно рассмотреть. В экуменический просвет, публике прямо в глаза, сочилось разболтанное в облаках пьемонтское солнце. Абсида была наведена, по традиции, в сторону востока. Заседание было утреннее. Полуживых посетителей в Незе будили с петухами. Кормили в духе богоугодной бедности: зачерствелыми булками, конфитюром. В пластиковые стаканы лили молоко с кофе, который у святых отцов был такой же жидкий и разболтанный, как солнышко. После завтрака отправляли заседать. Но прежде по получасу медитировать.