— Мы возле Тау Кита, — говорит он так, будто для меня это что-то значит. Заметив мое замешательство, Герант запускает пальцы в волосы и слабо усмехается. — Я и забыл, что ты дальше своей птичьей клетки не летала, — кашлянув, он продолжает: — Это бывшая колония Земли, название я давно забыл. На данный момент — непригодна для жизни и брошена лет тридцать назад.

— «Непригодна»? Почему?

Герант пожимает плечами.

— Ничего особенного. Местная флора безжалостно изничтожила поселенцев и их оборудование.

Я ежусь и придвигаюсь ближе к двоедушнику. Рука сама собой ложится на рукоять револьвера.

— Ты хочешь сказать, что деревья здесь… живые?

— Я хочу сказать, — мужчина внезапно наклоняется и почти прижимается губами к моему уху, — что почти все растения здесь живые, Ши.

Я невольно делаю шаг в сторону, а Герант сверлит меня тяжелым взглядом. Отворачивается и говорит что-то в пустоту, касается груди и всхлипывает, будто ему больно.

Протяжное карканье надрезает окружающую тишину невидимым ножом, а на плечо двоедушника забирается зеленоватый клубок дыма, из которого медленно показывается голова, а затем — и тело ворона.

Птица встряхивается, расправляет внушительные крылья и каркает снова, да так, что еще немного — и листья полетят с деревьев желтым дождем.

Перевернувшись, ворон вперивает в меня внимательный взгляд ядовито-желтых глаз и смешно склоняет голову набок. Переступает с лапы на лапу и срывается вниз, чтобы через секунду застыть на моем плече.

Меня парализует от жуткого предчувствия, что птица вот-вот ударит в глаза, и я невольно сжимаюсь. Ворон выглядит огромным, в солнечном свете лоснятся чернотой гладкие перья, а клюв, к моему изумлению, отливает серебром, будто выточен из металла. Так же, как и острые когти, впившиеся в кожу до плотных кровавых капель.

Массивная голова утыкается в мой лоб и трется о щеку. Ворон ластится, словно домашняя кошка, и настойчиво требует ответной ласки.

— Ты ему нравишься, — говорит Герант, и я не могу понять, почему в его глазах так много огня и горечи одновременно.

— Странно это, — бормочу под нос и робко поглаживаю птицу по спине.

Впрочем, воронам я и должна нравиться. Они же любят сидеть на пугалах.

Я чувствую прикосновение к коже даже на расстоянии. Ворон услужливо делит со мной и тактильные ощущения тоже, издевается, поглядывает насмешливо, а мне выть охота от этого его выбора и осознания, что ни на что не влияю.

У двоедушников «все сложно». Вообще всегда. Иногда двум подселенцам удается ужиться в одном куске мяса и не разорвать его на части внутренними конфликтами.

Иногда двоедушники сходят с ума.

Их рассудок расслаивается, как сливочное масло на сковороде, растекается чернильными пятнами безумия. Животное и человек теряют точки соприкосновения навсегда, а тело медленно видоизменяется, не в силах выдержать вражды двух господ.

Таких двоедушников отлавливают и пристреливают, как дикарей, потому что разума там — три капли и никаких ограничителей.

Изуродованные ненавистью и болью твари не брезгуют человечиной и однажды утрачивают человеческий облик, способность говорить, воспоминания и собственную личность.

Двоедушники к одиночеству привычны, но иногда все складывается иначе.

Животные могут выбрать спутника, по каким-то только им ведомым особенностям. Как говорят двоедушники: схожее нутро зовет их. Притягивает, как магнит может притянуть металлическую стружку.

Это не старая сказка об истинной паре, какими любят зачитываться малолетние девчонки и томно вздыхать под светом луны на сотне разных планет.

Выбор — это родство.

Это «якорь» корабля и струна подпространства, что тянутся друг к другу, дабы в бушующем мраке добраться до нужной планеты.

Выбор — не приговор. Я могу сопротивляться влиянию ворона, даже, наверное, смогу ему объяснить, что мне все это нахрен не нужно, твою мать!

"Не нужно, как же! То-то ты папочку заботливого из себя строишь. Раздеться девчонке помог, голову ощупал, о самочувствии спросил. Не насрать ли тебе, Герант?! Ты с ума сошел? Через три дня ты должен быть на Заграйте и взяться за новое дело! Лишний груз хочешь прихватить? И не твоего это поля ягода. Она — личная охрана того заносчивого выродка, что станет частью большого и грозного Совета. Зачем тебе эти проблемы?"

Зажмуриваюсь и затылком чувствую изучающий взгляд Ши.

И сглатываю с трудом, когда перед глазами проплывает окровавленное лицо Анны. Бледное, исполосованное когтями, изуродованное.

Отважная воительница, сильная и смелая женщина. Самая лучшая. Напарник, друг и возлюбленная. Воин, что не вынес тягот пути. И мои руки в ее крови по локоть.

Вольные стрелки должны оставаться вольными. Во всех смыслах.

— Ты в порядке?

Вздрагиваю всем телом и резко поворачиваюсь, а Ши сдавленно охает и отступает на шаг назад. Цепляется ногой за какую-то долбаную корягу, и я едва успеваю удержать девчонку за локоть и дернуть на себя. Ворон кричит и взмывает в небо, а пряди медно-золотых волос цепляются за крылья и несколько мгновений покачиваются во влажном жаре воздуха, как праздничные ленты.

Запах шалфея бьет меня по лицу наотмашь, раскаленным топором врезается в висок, и мир мигает, точно кто-то забыл поменять испорченную лампочку. Узкие ладони упираются в мою грудь, а пытливый взгляд ввинчивается в меня сотней гвоздей, приколачивает к месту и выбивает воздух из легких. Кажется, я раскалился до миллиона градусов по Цельсию и вот-вот сорвусь с цепи.

Так мало мне надо. Всего одно хреново прикосновение напрочь срывает с меня тонкий слой цивилизованной шелухи! Пальцы покалывает, и руки сами тянутся к девичьему лицу, скользят по обметанной загаром коже, очерчивают скулы, а в серых глазах — ни капли страха.

— Что ты делаешь? — такой простой вопрос.

Действительно. Какого хера я делаю?

Блять, Ши, просто достань револьвер и пристрели меня!

С трудом отрываю от нее взгляд и поднимаю голову, чтобы в следующую секунду вырвать из крепежа на бедре оружие. Дробовик у меня складной и приводится в боевой режим лишь одним плавным движением кисти. Ши даже обернуться не успевает, как грохает выстрел и резвая плеть дерева, решившая полакомиться незваными гостями, вспыхивает, точно промасленная тряпка, и опадает на землю горящими лохмотьями.

Девушка что-то выкрикивает на незнакомом языке, а я мысленно ставлю десять пластинок золотого сцила, что это отборное ругательство. Чувствую прямо, как в стороны от нее расходится волнами удивление, гнев и досада.

Тонкая рука тянется к револьверу, но опасность миновала. Пока что.

Ши удивленно моргает, рассматривает толстую гибкую ветку и тяжело сглатывает, как-то робко и осторожно проводит рукой по шее, ощупывает кожу. Представляет, наверное, как эта дрянь с легкостью отделяет голову от тела.