Шрифт:
Интервал:
Закладка:
_________
Однажды я сделала это. Мой сад и сад Коли соединял проход за сараем. Собирая занозы, боком – я протискиваюсь к чужим кустам, деревьям, грядкам.
– А вот и ты.
– А вот и я.
Я буду много писать о ночных улицах – уже говорила. Да и Коля не мог встречаться со мной днём: учёба. Коля вот учится, да…
Перед тем как выйти из колиной калитки, я оглядываюсь на свой дом: рыжие глаза окон, улыбка месяца над. И где-то далеко-далеко внутри всего – С., рисующий своих тонких обнажённых людей. Весь смысл существования он отдавал под это. В нём было какое-то упрямое чувство предназначения. Я этого не понимала, но мне нравилось. Сейчас же – я исчезаю на чужих улицах с чужими людьми. С ними мне спокойно. Так я думала.
Мы шли: я, Коля, какие-то его друзья в пёстрой одежде. Было уже начало мая. Расположились мы на пустовавшем полуразвалившемся стадионе.
– Николя-ляля, покажи Лиле фокус, она заценит.
Николя улыбнулся и полез рукой в карман за картами. Мы сели на догнивавшую лавку. Он попросил меня сдвинуть колоду, вытащить оттуда карту, запомнить. Сам зажмурился и отвернул голову в сторону. На стадионе зажглись фонари. Ночь. Я посмотрела на карту в своей руке. Я старалась не замечать тонкую вытянутую тень под ногами. Тень, которую венчала пятерня с прямоугольником. Коля угадал мою карту. Спустя ещё фокуса три я попыталась как-то улизнуть от него. Другие уже начали пить. (И, начиная с этого момента, мой рассудок работает подобно сломанному фильтру – выдаёт только помутившуюся водицу воспоминаний). Пили, разожгли костёр. Коля стал ныть и рассказывать мне о том, как ему тяжело в вузе, о том, как ему там не с кем поговорить. «А вот с тобой можно, с тобой и спорить можно и всё с тобой можно» – сказал он. А мне было так пусто и грустно. Мне хотелось к ним. Казалось, что С. отнимал меня от мира и бросал в вакуум. И в какую жизнь он меня втягивал? Без места, без общества – абсолютная пустыня страхов и сомнений. Нет, мы, Эсочка, стоим с тобой на двух параллельных: и если ты уверенно уходишь в бесконечность, то я постоянно рискую потерять равновесие и свалиться в абсолютное небытие своей неполноценности.
– Лиля, Лиля, иди к нам.
– Валяться на земле?
– Валяться. Здесь тепло. Иди, расскажешь нам что-нибудь.
Я покорно ложусь в этот ворох болтающих подростков. Одну руку Коля перекидывает за моё плечо, другой отпихивается от своего друга. Я тону в прибое человеческих голосов. Вдруг какой-то здоровяк плюхается прямо поверх костлявого Коли. Я вовремя успеваю выдернуть свою ногу.
– Зачем ты это сделал? Андрей, не смешно. Принеси мне лучше вон ту фигню.
Нас здесь дюжина, не меньше. И все смеются, шевелятся, передают по кругу бутылку. Коля локтем больно придавливает мои волосы – я вскрикиваю. Он, конечно же, извиняется. Я представляю как мы выглядим со стороны (люблю это дело) – как мы выглядим сверху. Лежим, словно лепестки жалкой полевой ромашки: головой в центр, ногами вовне. Моё сознание туманится, изгибается волной. Мне даже начинается казаться, что я уже не представляю нас всех в виде цветка, а на самом деле вижу это. И мой взгляд удаляется: тела становятся частью перспективы. И тут кто-то нажимает на эдакий волшебный (чудовищный) переключатель – я больше не способна разглядеть людей, я лишь созерцаю груду теней: будто по нам проехался каток – серый пепел искажённых фигур. И все они сплетаются в диком танце. Дёргаются, корчатся, пересекают границы друг друга. Их размазывает по земле, их растирает по земле, а они вжимаются друг в друга. Мне становится и гадко, и терпко от такого единения. Подступает сладкая тошнота.
Я просыпаюсь глубокой ночью. На земле. Скидываю с себя руконоги чужих людей. Понимаю, что разбудило меня что-то уж очень насущное и не терпящее отлагательств. Тошнота. Головокружительная, перекручивающая всё моё тело. На трясущихся ногах (а вообще, чего врать?) – на четвереньках, очень по-собачьи я доползаю до кустов. Там, под звенящую партию ночи и напевы кузнечиков, меня выворачивает. Закончив, я устало сажусь на землю. Все спят. Я вдруг замечаю, что стискиваю в руках свою сумку. И это кстати: достаю бутылку воды и промываю рот. Сплёвываю. Нажимаю клавишу на телефоне: экран загорается – на нём семь пропущенных и три огромные цифры: 2:59.
<Вырванок про луну>
Люди винят луну, если в её полную фазу их душа расползается вкривь и в кровь. А кого стоит обвинить мне?
Я с тобою ночь, и я есть ты. Больше места для меня нет и не было никогда. Я лежу в саду и смотрю на крошки в небе. Чей это хлеб там? Не помню, как оказалась тут. Мои волосы разбросаны по земле. И со стороны я, быть может, сродни горгоне. Кому со стороны? Падет яблоко. Я вздрагиваю. Здравствуй. Падает ещё. Это похоже на шаги. И следующее – но уже в бочку с дождевой водой. И это похоже на иноземное «привет». И мне так страшно. Рядом с этим осиротевшем домом. С этим заросшим домом. С этим немым домом. Я готова подобрать сотни эвфемизмов, лишь бы. Кто-то сдул крошку с неба. Так мгновенно. Мне кажется, тут-то я и поняла, чем всё будет. Даже, возможно, поняла, чем всё было. Я чувствую землю затылком – и моя голова зарастает помехами. Мне чудятся дети поедающие иргу: их губы фиолетовы от ягод. Нагие дети, ворующие яблоки. Дед, прогоняющий их из сада. И дети вдруг оборачиваются мотыльками. Потом приходит слепой мальчик. Он своими щупальцами обнимает все предметы на пути. На пути к чему? Он всё перелапал, всё переощутил. Он трогает мои губы. Холодными, влажными пальцами трогает мои губы. «Скажи мне.