правду» — за 17 июня. Живем на месяц позже страны.

10 июля. Ветер. Палатка кряхтит и стонет, того и гляди обрушится. О берег с сильными всплесками бьют волны. Амгунь свирепа. С яростью бросается на наш берег, угрожая смыть волной наш лагерь.

В нашей палатке семь человек: повар Ленька; десятник Олег, парнишка лет двадцати; старший техник Леманов, большой шутник и остряк; геолог Володя; Иван Забулис, тоже геолог, сухой, с острым загнутым носом, комсорг, техник Герасимов, и я. Эти люди теперь будут моими спутниками. Это часть нашей партии.

За нашей палаткой шалашик эвенков. Только я сел кое-что записать в дневник, как от них послышалось пение. Монотонное, повышающееся и понижающееся: «Ооооо! Ууууу! Ооооо!» Это поет эвенк Миша, пожилой, рябой, с круглым, как тарелка, лицом. Он поет свою песню долго: замолчит минут на десять и снова завоет. Ложусь спать, а он все поет и поет.

11 июля. Комсомол создал «легкую кавалерию» для расследования деятельности Осадчего. Порча продуктов, халатность. Осадчий пытался свалить вину на меня и Игоря, вроде бы мы, купаясь, ныряли с той лодки, где была махорка. Но это было смехотворно. Каждому ясно: невозможно накренить среднюю лодку, поджатую боковыми.

12 июля. С шести утра начали грузить халку. Заняли ее буровым оборудованием, а его десять тонн. Грузились долго. И опять лодки по три. Техперсонал устроился на катере. Этот катер более мощный, чем «Исполкомовец». Все наши вещи находятся на его носу и палубе. Идет дождь. С носа катера донесся печальный удар колокола. Катер тронулся. Мы все, кто на палубе, кто на борту, кто с кормы, смотрим на лодки. На берегу чуть ли не все население Керби. Как опустел лагерь, остались две палатки да мусор. Да Осадчий. Он со своим отрядом тронется позже. Лодки медленно выравниваются и отходят от берега. Рабочие машут руками, платками стоящим на берегу. С берега тоже машут. Катер набирает ход. К. В. неотрывно глядит на цепь лодок. На лодках весь изыскательский груз, погибни что — и надолго задержатся изыскания. Но пока все благополучно. Амгунь сворачивает в сторону, и Керби скрывается. На халке спиной к катеру стоит Соснин — завхоз партии. Он следит за лодками.

— Соснин — как мачта, — замечает Мозгалевский, попыхивая короткой трубочкой.

И правда, Соснин похож на мачту: высокий, стройный, в белом брезентовом плаще.

Радист установил приемник и передатчик в каюте. Пытается связаться с Комсомольском.

13 июля. Сегодня мне исполняется двадцать четыре года. Сейчас пять часов утра. На реке туман. Катер идет медленно, лодки послушно тянутся за ним. За Каменкой начался перекат. Как ни пытался катер преодолеть его, ничего не получилось. Пришлось оставить лодки. Преодолев перекат, отцепили халку, и катер тут же отправился за лодками. А мы стали разгружать халку. Дальше она не пойдет. «Старину, что ли, вспомнить?» — глядя на нас, сказал инженер Прищепчик. Но только сказал, не вспомнил «старину».

В нашей партии две девушки, геологи, — Маша и Нина. Они решили проехать на оморочке на другой берег, но не отъехали и трех метров, как оморочка перевернулась и они оказались по горло в воде. Под общий смех они выбрались, снова забрались в оморочку и уплыли.

Пока они ездили, мы успели поставить палатку.

К вечеру катер притащил все лодки.

14 июля. Всю ночь шел дождь. Утром небо было серым, непроницаемым. Холодно. Дует ветер, поднимая на Амгуни волны. Выходим на берег проститься с катером. Там уже стоят К. В., Мозгалевский, Прищепчик. Катер тихо покачивается на волнах.

— Счастливый путь, капитан! — говорит К. В.

— Счастливый и вам путь, отличной работы, благополучного возвращения, — отвечает капитан.

Катер оттягивает в сторону халку и, взбурлив воду, выходит на середину.

— Прощайте! — доносится из рупора.

Катер сворачивает за мыс, исчезает, и тут хлопает за моей спиной выстрел. Через несколько минут к нам подходит молодой эвенк и протягивает К. В. рябчика.

— Моя стреляй, возьми, начальник.

Ну вот, теперь мы одни. Внешняя связь только по радио. Сегодня мы не едем, будем заниматься распределением груза по лодкам. Мы договорились плыть втроем на одной лодке: Маша, Иван Герасимов и я.

— Только условимся: если нужно будет лезть в воду, полезем безо всяких оговорок, — говорю я.

— В общем, будем морально поддерживать всех, да? — говорит Маша.

— Будем все время впереди всех, — говорит Иван Герасимов.

Начали разбирать свои вещи. Что сделалось с ними! Особенно жаль папиросы, — сплющенные, мокрые пачки. Но стоит ли унывать, если есть железная печка. Можно сушить. Правда, не особенно вкусны они стали, но дымят, и ладно.

— Что, подмочили? — появляясь у палатки, спрашивает К. В. — Вот мне хорошо, не курю.

— Константин Владимирович, у меня к вам просьба, — говорю я. — Разрешите мне, Маше и Ивану Осиповичу ехать впереди каравана…

— Слушайте, пора покончить с пикниками. Я дал распоряжение закрепить за каждым итээр по две лодки с рабочими, под личную ответственность. Ничего не выйдет. Ты не обижайся, но так нельзя.

— Есть нельзя! — говорит Маша и смеется.

А я беру ружье и ухожу в тайгу. Она начинается сразу после палаток. Трава доходит до пояса, под ногами старый валежник, ямы. Идешь, идешь и сразу… Ух! И чуть ли не врастяжку. Метрах в трехстах путь пересекает протока. Ох уж эти комары!.. Отмахиваться бесполезно, и я стараюсь не обращать на них внимания. Иду на запад вдоль протоки, берегом. С шумом и писком бросаются в разные стороны утята. Ныряют и появляются там, где их никак не ожидаешь. Для выстрела они еще малы. Утят попадается много, но ни одной утки. Это, наверное, потому, что каждый мой шаг сопровождается треском. Ну куда ни ступи, везде валежник. Часто попадают на пути валяющиеся колодины в три обхвата. Я взбираюсь на одну из них и… проваливаюсь, поднимая желтое облако пыли. От деревьев осталась только кора, наполненная перегнившей трухой. Побродив около часа, повернул обратно. Но откуда такое множество проток? Я не взял компас, и теперь меня начинают одолевать сомнения: «Правильно ли я иду?» Но есть