По началу они не строили инженерных заграждений, а просто стреляли в каждого, кто оказывался рядом.

Эти люди продержались здесь очень долго, так долго, что к ним почти привыкли. Как привыкли к тому, что они всегда говорили о том, что нужно идти воевать за счастье.

– Почему они победили остальных? – спросил Риоль.

– Потому, что обещали самое примитивное – быстрое счастье толпе.

Только толпе это можно обещать.

И только толпа способна в это верить…

– Почему они были такими беспощадными? – каждый вопрос Риоля был неким забегом на очень короткую дистанцию.

Только в конце этого забега находился не финишный створ, а окно, мир за которым, после каждого нового взгляда на него, становился контрастнее, яснее, вернее.

Истиннее.

– Беспощадной становится всякая борьба за свободу, которая сама не уверена в целях, которые она проповедует…

– Но, Крайст, во все времена были люди, готовые за что-то умереть.

– Риоль, человек – это не то, за что он готов умереть.

Человек – это то, за что он готов жить…

– Наверное, у них была идея, которой они верили, Крайст. И ради идеи люди шли на смерть. – Люди иногда идут на смерть ради идей, но убивают их всегда ради идеологий…

Удивительная вещь: бывает так – сидят за соседними столиками четыре человека.

Два и два.

Разговаривают.

Говорят, вроде, об одном и том же.

Вопросы задают друг другу, вроде, похожие.

И слова произносят одинаковые.

А вот видно: два – умных, а два – дурака.

Дело здесь вот в чем, если вникнуть, умные задают вопросы, уточняющие представления об окружающем мире – чем бы этот мир ни был – астрофизикой, микробиологией, футболом или воспитанием детей.

А глупые, своими вопросами, утверждаются в том, как этот самый мир они сами же понимают.

Вернее, думают, что понимают…

– Крайст, ты ведь сам был великим агитатором.

– Я никогда не занимался жульничеством.

А агитация – это жульничество, причем не для врагов, а для своих…

– Но, вообще-то, Крайст, идея марксистов-комиссаров: всем поровну – это библейская идея.

Риоль вдруг почувствовал, что разговор с Крайстом рождает понимание особого качества.

Понимание с добавлением слова «льзя» в качество этого понимания.

– Есть не большое отличие между Библией и марксизмом. Библия учит: «Поделись с ближним», – а марксизм: «Отбери у того, у кого больше, чем у тебя…» – сказал Крайст Риолю, а слов Искариота, находившегося в кустах неподалеку, они, занятые своим разговором, не слышали:

– Как многое люди должны были не делать, чтобы потом гордиться своей историей…

– Они звали бедных воевать за свое счастье. Разве это плохо, Крайст?

– При чем здесь война и счастье?

Бедные всегда готовы воевать за право делить то, чем владеют богатые.

За право зарабатывать собственное богатство – бедные не воюют…

Разговаривая, Риоль продолжал смотреть в даль, туда, где линия горизонта, ограничивала видимый ему круг вселенной.

И там, у горизонта, где синева неба разбеливалась, неожиданно для совсем ясной погоды, появилась серая линия.

Неровная, словно проведенная человеком, впервые взявшим в руки кисть.

Или, держащим кисть мастерски, и умеющим проводить не только прямые линии.

Постепенно эта линия становилась шире. Не так, чтобы захватить все небо, но все-таки, она превращалась из линии в полосу, все более темную и насыщенную.

А потом, между этой полосой и тем местом, где должна была находиться земля, проскользнул электрический разряд.

Потом еще один.

И еще.

Но молнии отдавали свою энергию земле далеко от Риоля и его спутников, и оттого казались безобидными и не опасными.

– Все-таки, революции – это прогресс, – сказал Риоль. И в его словах вопроса было больше, чем утверждения. – О прогрессе мы поговорим в свое время, но пока помни, Риоль: революции – это прогресс варваров…

…Они говорили о политике, хотя ни тот, ни другой политиком не был: у Риоля на Земле было свое занятие, исполнение которого, как правило, связывалось с отсутствием на Земле, а Крайст сам был политикой, и потому отлично знал цену тем, кто этой самой политикой занимается. Но для их разговора о политике существовало, по крайней мере, две причины, одну из которых они оба знали.

Частослышимая бравада: «Политика меня не интересует!» – выдает не независимость человека, а его элементарную недоразвитость – непонимание того, что вся жизнь человека, так или иначе, зависит от политики.

Какая она, жизнь, можно понять, только задумавшись о том, почему она такая? – этим не интересуются только земляные черви.

Как бы они себя не называли.

И это и есть политика, ведь все жизненные вопросы, в конце концов, сводятся к тому – какова власть, и какими она дает возможность стать людям.

А вторую причину того, почему они говорили о политике, назвал Крайст:

– Мы пришли в мир социализма – туда, где политикой являлось все.

– Почему? – спросил Риоль.

– Потому, что ничего иного тот мир производить не мог…

Разговаривая, они без труда поднимались по склону холма на его вершину.

Люди, которые не удовлетворены тем уровнем, на котором они находятся, вообще, делятся на тех, кому легче подниматься вверх и тех, кто легко опускается.

Впрочем, такое бывает не всегда. Иногда, людям не только не позволяют идти вверх, головы поднять не разрешают. А тех, кто хочет смотреть по сторонам, быстренько приструнивают тем или иным способом.

* * *

Риоль шел чуть впереди Крайста, и потому он первым обратил внимание на то, что выше по склону виднелись какие-то, не понятно, откуда взявшиеся, белые пятна, издали напоминавшие осколки фарфора.

Подойдя к ближайшему из них, он разбросал ногой землю вокруг чего-то полускрытого грунтом, и обнаружил кость. Не нужно было быть специалистом по анатомии, чтобы понять, что кость человеческая.

Рядом, из-под земли торчала другая, а в нескольких метрах от того места, где стоял Риоль скалил зубы череп с рассеченным лбом.

Присмотревшись внимательнее, он заметил еще несколько изуродованных черепов.

– Да, что же здесь такое происходило? – Риоль смотрел Крайсту в глаза, и Крайст не отвел свои:

– Война. И не только здесь, но и по всей твоей родине. Гражданская война.

– То есть, соплеменники воевали с соплеменниками?

– Да. Война с чужаками иногда может быть жестокой. Война между своими – жестока обязательно.

– Но почему?