Мне нравилось лицо Тагадирт. Она была уже в годах, от глаз лучиками разбегались морщинки, словно она всегда улыбалась, кожа темная, как у меня, почти черная, и маленькие четкие татуировки на лбу. С ней я два раза в неделю ходила в баню, которая находилась на берегу лимана, неподалеку от пристани. Тагадирт давала мне нести большое полотенце, сама брала сумку с чистым бельем, и мы уходили туда вместе. При Лалле Асме я понятия не имела, что такое баня, и мне никогда бы в голову не пришло, что можно раздеться догола при других женщинах.

А Тагадирт вовсе не знала стыда. Она расхаживала передо мной без всякой одежды, скребла себя пемзой, растирала жесткими рукавицами. Груди у нее были тяжелые, с лиловыми сосками, а на бедрах и животе кожа лежала складками. Она тщательно удаляла волосы на лобке, под мышками, на ногах. Я рядом с ней смотрелась как головешка черная, тощая, — но все равно прикрывалась внизу полотенцем, ничего не могла с собой поделать.

Тагадирт просила меня натереть ей спину и шею кокосовым маслом, она покупала его на базаре, и от него разливался тошнотворный запах ванили. Баня была большая, пар клубился над нагими телами, стоял гомон, крик и гвалт. Голые мальчики бегали в бассейне и с визгом разбрызгивали горячую воду. От всего этого голова у меня шла кругом и тошнота подкатывала к горлу.

— Еще, Лайла. У тебя крепкие руки, так приятно.

Я сама не знала, нравится ли мне это. Знай себе втирала масло в спину Тагадирт, вдыхала запахи ванили и пота. Когда я клевала носом, Тагадир брызгала в меня холодной водой, я отпрыгивала, волоски на всем теле вставали дыбом, а она смеялась.

Я стала любимицей постоялого двора. Видно, этим и была недовольна госпожа Джамиля. Наверно, она считала, что принцессы меня слишком нежат и балуют, того гляди, испортят вконец.

Целыми днями эти женщины умилялись надо мной: «Ах, до чего же хороша!» — и наряжали, как им вздумается; наслушавшись их, я и сама в конце концов поверила, что хороша. Я подчинялась всем их прихотям, гордясь собой. Они одевали меня в длинные платья, красили ногти пунцовым лаком, губы алой помадой, румянили щеки, подводили глаза. Селима — в ней была суданская кровь — занималась моей прической. Разделив мои волосы на пряди, она заплетала косички с красными ленточками или разноцветными бусинами. Или мыла мне голову кокосовым мылом, и тогда волосы становились сухими и пышными, как львиная грива. Она говорила, что лучшее во мне — лоб и брови, на диво длинные, изогнутые дугой, и еще — миндалевидные глаза. Может быть, Селима так говорила, потому что я была похожа на нее.

Тагадирт подкрашивала мне ладони хной, а то еще рисовала на лбу и щеках такие же знаки, как у нее, — она делала это соломинкой, обмакнув ее в сажу. Еще она учила меня играть на дарбуке, танцуя посреди комнаты. Заслышав бой маленьких барабанов, приходили другие женщины, и я танцевала для них, босиком на каменном полу, кружилась, кружилась, так, что все плыло перед глазами.

В таких забавах я проводила почти весь день. Под вечер женщины выпроваживали меня: к ним жаловали гости; тогда я уходила или сидела в комнате той, что уезжала на машине. Госпожа Джамиля вытирала мне лицо кончиком мокрого полотенца: — Что они опять с тобой сотворили! Вот дурехи!

Волосы у меня торчали в разные стороны, тушь текла, помада размазывалась; я, наверно, походила на грубо размалеванную куклу, и госпожа Джамиля не могла удержаться от смеха, глядя на меня. Я засыпала, убаюканная кружившимся в голове хороводом событий этих длинных дней, таких длинных, что я даже не могла вспомнить, как они начинались.

Больше всех я полюбила Хурию. Она была самая молодая и появилась в гостинице последней. Всего за несколько дней до меня. Хурия жила в берберской деревушке, далеко на юге. Ее выдали замуж за богача из Танжера, он бил ее и насиловал. Однажды она тайком собрала чемоданчик и убежала. Тагадирт подобрала ее на улице у вокзала и привела сюда, чтобы она могла спрятаться, на случай, если муж пошлет людей искать ее. Госпоже Джамиле это не понравилось. Она пустила Хурию, но при условии, что та уйдет, как только опасность минует. Повитуха не хотела неприятностей с полицией.

Хурия была маленькая, худенькая, на вид совсем девочка. Мы с ней очень скоро стали неразлучными подругами, она брала меня с собой повсюду, даже в рестораны и дансинги. Друзьям говорила, что я ее младшая сестра. «Это Ухти, моя сестренка. Правда, похожа на меня?»

У нее было красивое лицо с правильными чертами, тонкие брови и зеленые глаза, красивее которых я в жизни не видела. Я никогда не спрашивала, как она зарабатывает. Думала, что ей делают подарки за то, что она хорошо поет и танцует, да еще писаная красавица. Мне было невдомек, каково даются деньги, я вообще не знала, что хорошо, а что дурно. Жила как домашняя зверушка, в моем понимании хорошо было, когда меня любили и баловали, а дурно все, что опасно и страшно, — Абель, например, смотревший так, будто съесть хотел, и Зохра, которая искала меня через полицию и всем рассказала, что я-де обокрала ее свекровь.

А страшнее всего было оставаться одной. Иногда по ночам мне снилось то, что было давным-давно, когда меня украли. Я видела яркий свет, белую-белую улицу, слышала жуткий крик черной птицы. А иногда еще слышала, как хрустнули кости в моей голове, когда меня сбил грузовик.

Тогда я забиралась в кровать к Хурии, прижималась к ее спине, крепко-крепко, будто боялась, что сейчас исчезну. От Хурии я впервые узнала, где родилась. Когда я рассказала ей про серьги, которые украла у меня Зохра, она сказала, что знает, где живет мое племя, хиляль, люди полумесяца, — за горами, на берегу большой пересохшей реки. И я мечтала, что когда-нибудь приду туда, в ту деревню, найду улицу, а в конце улицы меня будет ждать родная мать.

Но Хурия недолго прожила на постоялом дворе. Однажды утром она ушла. Не из-за своего мужа, нет. Это случилось из-за меня.

Как-то вечером мы с Хурией и ее друзьями отправились в ресторан на берегу моря. Мы долго ехали куда-то на машине по темным улицам и остановились у большого пустынного пляжа. Я была на заднем сиденье «мерседеса» у дверцы, а Хурия посередине, с мужчиной. Впереди сидели еще двое мужчин и светловолосая женщина. Они громко разговаривали на непонятном мне языке — я подумала, что это, наверно, русский. Я хорошо запомнила мужчину за рулем — он был большой и широкоплечий, как Абель, волосатый и с черной бородой. Еще я запомнила, что один глаз у него был голубой, а другой черный. В ресторане мы просидели довольно долго, наверно, до полуночи. Это был шикарный ресторан, со светильниками в виде канделябров, которые освещали песок на берегу и официантов в белом. Я весь вечер смотрела на темное море, на огни возвращавшихся к берегу рыбачьих лодок и отсветы далекого маяка. Светловолосая женщина говорила без умолку и громко смеялась, а мужчины ухаживали за Хурией. Ветер задувал в открытое окно, унося сигаретный дым. Я тайком выпила немного вина — водитель «мерседеса» дал мне глотнуть из своего бокала; вино было сладкое и густое и огнем обожгло горло. Он говорил со мной по-французски со странным, каким-то тяжелым акцентом, растягивая слова. Я так устала, что уснула прямо на банкетке у окна.