В Приморском квартале хорошо было воровать. Там были шикарные магазины со всякими вещами только для богатых — на базаре в старом городе такого и не видели. В Суйхе продавали только один сорт печенья, одну жевательную резинку, из питья — апельсиновую фанту да пепси. А в тамошних магазинах я находила банки сока с надписями по-японски, по-китайски, по-немецки, новых, незнакомых вкусов — тамаринд, королек, «плоды страсти», гуайява. Сигареты — из всех стран, даже длинные темные, с золотым ободком, я покупала их для Айши, и швейцарский шоколад, его я таскала с прилавка.

Я входила в магазин за спиной Айши, прохаживалась между рядами и шла на выход с полными карманами. Выглядела я пай-девочкой: синее платьице с белым воротничком, в курчавых волосах бант, глаза честные. Все думали, что я, верно, новенькая в квартале, приехала с матерью, которая работает на виллах. Я обнаружила, что люди-то в большинстве своем просты, что видят перед глазами, тому и верят, что им говорят, то и глотают, охмурить их проще простого. Мне шел пятнадцатый год, однако на вид больше двенадцати не дашь, а хитра я уже была как дьявол. Это Тагадирт мне сказала. Может, она и была права. Она ссорилась с Селимой и Айшой, называла их алкахуэтес, своднями.

Боюсь, что я совсем потеряла чувство меры, и никто был мне не указ. Я могла попасть в большую беду. Тогда-то и сложился мой характер, с той поры моей жизни я стала неспособной к какому бы то ни было повиновению и по сей день стремлюсь жить так, как мне заблагорассудится; а еще тогда у меня появился жесткий взгляд.

Госпожа Джамиля понимала, что со мной неладно. Но она не знала, как обращаться с детьми, опыта не было, хотя в каком-то смысле принцессы были ей почти как дети. Пытаясь уберечь меня от кривой дорожки, она решила, что мне надо ходить в школу. Для обычной коммунальной школы я недостаточно хорошо говорила по-арабски, для иностранной — вышла из возраста. К тому же у меня не было никаких документов. Госпожа Джамиля выбрала частное заведение, что-то вроде пансиона, где на попечении сухой и строгой женщины по имени мадемуазель Роза жили десять или двенадцать трудных девочек-подростков. На деле это оказался скорее исправительный дом. Мадемуазель Роза, француженка, в прошлом монашка, имела сожителя много моложе ее, он занимался хозяйственной частью и бухгалтерией.

У большинства девочек было прошлое побогаче моего. Кто убежал из дома, у кого уже имелся любовник, а кого сосватали и держали здесь, чтобы все наверняка прошло гладко. Я рядом с ними чувствовала себя свободной, беспечной и ничего не боялась. И года не провела я у мадемуазель Розы.

Воспитание в пансионе сводилось к тому, чтобы девочки были постоянно заняты — в основном шитьем, глажкой и чтением нравоучительных книжек. Мадемуазель Роза немного учила их французскому, а ее красавчик управляющий — еще меньше — азам арифметики и геометрии.

Когда я рассказывала принцессам, как трудятся девочки, будто рабыни, как им приходится подметать и мыть пол в пансионе, обжигать руки об утюги и кастрюли, они негодовали. Сама же я не собиралась ни вышивать, ни стряпать, ни заниматься уборкой. Когда-то я все это делала для Лаллы Асмы, потому что она была мне бабушкой и вырастила меня. Я не собиралась снова гнуть спину, чтобы угодить старой деве, которой вдобавок за это платили. Так что я просто сидела на стуле и слушала уроки мадемуазель Розы, ее простуженный голос, читавший «Стрекозу и муравья» или «Сон ягуара». Я немногому научилась в школе мадемуазель Розы, зато уж чему научилась — так это ценить свободу и дала себе слово, что никогда, что бы ни случилось, никто у меня эту свободу не отнимет.

Под конец семестра мадемуазель Роза сама пожаловала на постоялый двор, наверно, чтобы своими глазами увидеть, в какой среде могло вырасти этакое чудовище — я. Госпожа Джамиля была в отъезде, и приняли ее на галерее Селима, Айша и Зубейда, в длинных пеньюарах из светлого муслина, с подведенными глазами. «Мы ее тетушки», — сказали они. И как начали при мадемуазель Розе, которая не верила своим ушам и глазам, винить меня во всех грехах: и лгунья-то я, и воровка, и строптивица, и ленивица, гнать меня надо, не то я распугаю всех пансионерок или, чего доброго, возьму утюг да и подожгу школу. Вот так меня и выставили из пансиона. Жаль было только денег, которые госпожа Джамиля потратила на мое обучение, но не могла я обречь себя на каторгу ей в угоду.

Наконец-то после перерыва в несколько месяцев я вернулась к вольной жизни и снова гуляла по Суйхе, по богатому Приморскому кварталу и кладбищу над морем. Но счастье мое длилось недолго. Однажды в полдень, когда я возвращалась из очередной вылазки с полными карманами разных подарочков для моих принцесс, меня поджидали у ворот постоялого двора двое мужчин в сером. Я не успела ни крикнуть, ни позвать на помощь. Они схватили меня с двух сторон за руки и, приподняв, швырнули в синий фургон с решетками на окнах. Все как будто вернулось вновь, и я опять не могла шевельнуться от страха. Я видела белую улицу, она убегала, видела небо, оно чернело. Я скорчилась в углу фургона, прижав колени к животу, заткнув руками уши, зажмурившись, я снова была в черном мешке, и он засасывал меня.

Я знать не знала, куда меня везут и зачем. Только позже я поняла, что произошло. Это полиция по наущению Зохры выследила меня, и я попалась. Меня искали во всех магазинах, где я воровала. Мной занимался судья по детским делам, очень спокойный человек, говорил он так тихо, что я ничего не слышала. На все вопросы я отвечала «да», и он решил, что я образумилась. Решил и стал спрашивать про постоялый двор, хотел знать, чем занимались госпожа Джамиля и принцессы. Тут я ничего не отвечала, он сердился, но тоже тихим голосом. Он только ломал карандаш, который вертел в пальцах, и смотрел так, будто хотел сказать: я и тебя могу сломать, только попадись ко мне в руки. Меня допрашивали несколько дней подряд, а после допросов отводили в комнату с решетками на окнах. Это было похоже на школу или на больничный флигель.

А потом меня отдали Зохре. Если б я могла выбирать между Зохрой и тюрьмой, то выбрала бы тюрьму, но меня никто не спрашивал.

Зохра и Абель Аззема жили теперь в новом многоэтажном доме на самой окраине города, среди больших садов. Старый дом в милля они продали, и Зохра согласилась уехать от своих родителей, чтобы поселиться в этом богатом квартале.

Поначалу Зохра с Абелем меня не обижали. Вроде бы решили, что было, то прошло, зла никто ни на кого не держит, теперь будем жить по-новому. Может, они госпожи Джамили побаивались, может, знали, что за ними будут приглядывать.

Но надолго их не хватило. Прошло немного времени, и Зохра опять стала злющей, как раньше. Она била меня, кричала, что я в доме никто, даже не прислуга, потому что делать ничего не умею. Она набрасывалась на меня из-за любого пустяка: за то, что я разбила чашку, не промыла чечевицу, наследила на полу в кухне.

Из дому Зохра меня не выпускала. Говорила, мол, так велел судья, чтобы я не якшалась с дурной компанией. Когда ей надо было куда-то выйти, она запирала меня в квартире на ключ и оставляла кипу белья, чтобы я гладила. Один раз я чуть-чуть подпалила воротник Абелевой рубашки, и Зохра в наказание прижгла мне утюгом руку. У меня слезы катились из глаз, но я изо всех сил стиснула зубы, чтобы не закричать. Мне не хватало воздуха, будто кто-то меня душил, еще немного — и я бы потеряла сознание. На моей руке до сих пор маленький белый треугольник — он теперь навсегда.