Бату улыбнулся. С захлестнувшей вдруг радостью вспомнил:

— А вот барашков теперь будет сколько угодно, так что песенка твоя устарела.

Как бы там ни издеваться, а чувствовал он то же самое.

Бату и Орду ехали из дома, возвращаясь домой.

Такие уж настали времена. Если при слове «родное» припомнится растопыренный тысячью ножей тальник у реки, если ворвётся в уши знакомый, как побудка, свист тарбаганов, если привидится бледная трава, освобождаемая от снежного гнёта копытом (копытом коня, который её, освободив, и съест)... тогда он едет на чужбину.

Но всё-таки чаще при этом слове вспоминаются люди, рядом с которыми не хочется быть взрослым. Думая о них, терзаешься болью о себе самом, маленьком и капризном... Ведь от такого «себя» давно и с радостью ускакал в туман... давным-давно...

И вот он снова неуклонно приближается к этим лицам, к далёкой реке Иртыш... где ещё ни разу не был.

На Иртыше теперь главная орду его отца... там сейчас все, кого Бату знал ребёнком. Когда-то у его, Бату, будущих детей эти понятия — родные люди и родные места — вновь сольются воедино. Ему же отныне суждено всю жизнь приезжать домой, как в гости, а в гости, как домой. Вот приятелю Мунке повезло. Его отец Тулуй как очигин[16]унаследует улус отца...

Значит, и Мунке будет счастлив и спокоен — всё у него как у людей. Где родился — там и жить потомкам.

Мунке ещё не вырос. Ему ещё долго гнить в «учёной яме». Но и тут мальчику повезло — такие змеи, как Гуюк, там больше не ползают... «Благодаря мне, — он гордо подбоченился, — мы с Мутуганом под конец всё же победили... а всё потому, что мы не из тех, кто прячется за свою благородную кровь, как телёнок за бычьи рога. Мы — сами по себе».

Этому учил его Маркуз — первый воспитатель. В горле у Бату сладко закололо от предвкушения скорой встречи с ним.

Назидания Маркуза не забыть. Потому ли, что они действительно мудры, или просто это были последние назидания, которые Бату слушал по доброй воле. В «учёной яме» такими мелочами, как согласие учиться, никто не интересовался.

Так или иначе, виднее рисунок прутиком на присыпанной порошей земле, чем колея от повозки на разъезженном зимнике. Каким бы он стал, если бы не те замысловатые рисунки прутиком на снегу его детской души...

Впрочем, десять трав околосилось с тех пор. Ведь это было ещё до того, как по наказу великого кагана им всем стали выращивать чужеродные тигриные клыки... совсем давно.

Путь в отцовскую ставку — через земли оазисов.

Уйгуры встречали многолюдьем городов. Бату глазел на глинобитные дома, на крыши, затянутые пологом из верблюжьей шерсти. Не увидишь — не поверишь. От уйгуров, как вообще от всего осёдлого, веяло какой-то беззащитностью, а ведь столько волшебных историй об этих краях наслушался он когда-то от тёти Суркактени — жены Тулуя. Здешние юрты приросли к земле как кусты харганы. Каждый подходи с топором, секи, руби — не убежать. Что за жизнь здесь у них, глупых? Сартаулы[17]вот тоже за стенами прятались — всё равно не убереглись.

Чаган, их главный терзатель в «учёной яме», тоже на этой жаре возрос. В детстве Бату и Орду учили читать и писать здешние грамотеи. Теперь ожившая диковинная сказка расправила плечи чувством превосходства.

Диковинные жители Турфана и Кучи встречали их радушно — по крайней мере, Бату попадались почти исключительно доброжелатели. Наверное, к ним намеренно таких подводили. Думали, может быть, что подобных он только и хотел видеть? (А скорее всего — под страхом смерти наказали только таких стригункам-чингисидам показывать.) По крайней мере, здесь такое удавалось, а это что-нибудь да значило. Огонь за пазухой не утаишь.

Говорят, здешние купцы здорово раздобрели, скупая у монголов бесчисленную добычу, взятую во владениях Алтан-хана. Воистину, кому война, а кому мать родна. А уж с тех пор как Темуджин растерзал их западных торговых соперников сартаулов, в местных христианских храмах и вовсе молебны не стихают.

Уйгурия — это земля габалыков — «добрых городов». Монголы не наступают грязным гутулом на молитвенные святыни. Что до простого народа, те приветствовали новую власть скорее уж за то, что поприжала хвост ватагам разбойников. В былые годы каждого «плохо идущего» тут же тащили на аркане на невольничий рынок. Впрочем, уж чем не оскудела здешняя земля после смены правителей, так это подобными рынками.

Так или иначе, они ехали, гордясь и радуясь (Бату это чувство охватило впервые), что они не просто монголы, но тайджи[18]...

Когда приблизились к землям магометан, война с которыми ещё слегка тлела, все невольно приуныли. Вообще-то ещё в «учёной яме» наставники объясняли царевичам: милость к врагу пагубна... шах сартаулов поплатился за гордыню, светлые войска Ослепительного лишь выполняли предназначение Тенгри...

«Белоголовые»[19]первыми напали на наших людей, когда мы преследовали меркитов[20]...» (о вечные меркиты — красные мангусы[21]его судьбы)... «Мухаммед уничтожил послов, он перебил монгольский караван в Отраре, он грозил разметать все юрты, где не поклонялись их Аллаху...»

Тогда Бату думал, — а как же иначе — эта война справедлива.

Но одно дело рассказы, совсем другое — вот эти холмы из человеческих костей... А по обочинам — свежие трупы... В основном, конечно, стариков, но были и молодые... и дети...

Ему говорили, что население радо избавлению от гулямов[22]кровавого шаха, что даже халиф багдадский — глава магометан — приветствует поход против своего врага... Но в чём провинилась вон та девочка со вспоротым животом, чьё тело лежит на обочине?

«Таких не убивают, а берут в олджа-хатун[23], это расточительно. Или она что, тоже резала послов?» Бату вдруг охватила постыдная дрожь. Он оглянулся испуганно на брата Орду — заметил ли? Кажется, нет.