Юноша не хотел признаваться себе, что ему просто, по-человечески, жаль эту юную сартаулку. Он пытался внушить самому себе, что разозлён на её убийц за разгильдяйство. Ведь думы о жалости — это не удел правителя, но удел сердобольной девицы («вот такой» — нерешительно оглянулся назад).

Первые, самые болезненные язвы войны уже успели покрыться в этих местах подсыхающей корочкой. Теперь война бесновалась на юге, в долине Инда. Там сейчас старший сын Джагатая — лучший друг Мутуган. Его отозвали из «учёной ямы» раньше (отец подсуетился), отчего последние несколько месяцев перед отправкой «домой» Бату чувствовал себя покинутым. Ну да ничего, зато Мутуган, на зависть сверстникам, сумел попасть в настоящее дело раньше их всех.

Мутуган и Бату спина к спине дрались прозрачными ночами со сворой Гуюка, сидели рядом на жёстком олбоге, внимая наскучившим учителям. Теперь анда[24]Мутуган преследует Джелаль-эд-Дина. Как он там? Поскакать бы, хлопнуть по плечу, остаться.

Мутугана любили. Его младшего брата Бури, появившегося в «учёной яме» недавно (незадолго перед их с Орду отъездом), уже успели возненавидеть. Не отрастает ли там, на опустевшем поле, новый «Гуюк»?

Перед тем как избавить «однохурутников» от своего общества, Гуюк Настоящий придумал новое унижение для тех старогодок, кто был поскромнее. Повадился ставить малявку Бури на возвышение из трёх потников — так кулаки подрастающей дряни как раз доставали до лиц высокорослых жертв — и подводить к нему уже взрослых своих ровесников: «Поднимешь на мальчика руку, тварь, отобью между ног, потом жалуйся». Бури самозабвенно и весело лупил юношей неокрепшими кулачками по лицу. Мутугана тогда уже не было, и Бату пришлось разбираться с Гуюком один на один, и это запомнилось.

Почему же кругом гордятся своими обохами[25], если в одном гнезде такие разные птенцы — кречет и склизкий гриф? Да и они с Орду тоже... как не родные, настолько разные.

— Откуда эти горы костей, нельзя было зарыть? Или думаете — такое прибавляет властям почтения? — вернулся Бату из дум.

Сопровождавший их «белоголовый» (из заблаговременно переметнувшихся на сторону Чингиса предателей) слегка растерялся. О чём можно говорить с царевичами? За что голову сорвут, поди сообрази.

— Твой великодушный дед, заботясь о благополучии и процветании вверенной ему Аллахом земли, решительно искоренял семена непокорности и побеги строптивости, дабы воссиял... — стал плести мусульманин обычную их сартаульскую вязь, надеясь, что внимание царевича уплывёт в менее вредную гавань.

— Уже воссиял, — перебил его Бату, — говори по делу. Оставь пустословье для базара.

— О, Аллах...

— Ваш Магомет говорил, что ни один волос не упадёт с головы без воли Его. Чего тогда боишься? Что ни сделаю с тобой — на всё воля Аллаха. Так переложи груз нерешительности на верблюда отваги и смело иди по пути истины.

— Что я слышу?! О юный цветок на железном древе Потрясателя Вселенной, ты искушён в Священной Книге не хуже любого улема[26]. Да благословит Аллах потомство...

— А ты не искушён в высокой науке лести, — покровительственно улыбнулся Бату. — Кто, о целости глупой головы помышляя, называет «юным цветком» крепкого молодого джигита? Кто восхваляет ваш Коран в ущерб Великой Ясе... эх, был бы на моём месте, скажем, мой любимый дружок Гуюк, уж тот бы тебе показал «железное древо» по спине. — Взглянув на побелевшего проводника, Бату спохватился: «Как приятно мучить беззащитного, да? Как сладко. В том великая доблесть, да? Чем же мы тогда лучше этих трусливых овец?» И он снова, как всегда в подобных случаях, вспомнил Маркуза.

— Рассказывай мне так, будто шепчешься недовольно с другом в караван-сарае. Слово будущего хана — тебе ничего не будет. Орду! — окликнул он податливого брата. — Не пускай пастись свои уши, не стреножив язык. Мы с Ибрагимом прогуляемся вперёд. Трогай.

Они рывком обогнали остальных, не доезжая разве что до затерявшихся в каменистой дали передовых алгинчи.

— Теперь говори. В улигерах поют: «Не отличишь от клятвы монгольское «да». А я тебе ещё и ханским будущим своим поклялся, чего же ещё? — он уже видел: не тот человек, бесполезно с ним так.

— О, ты будешь великим ханом, тайджи, великим и справедливым, — с большей искренностью, чем раньше, выдохнул Ибрагим.

— Будешь тут справедливым, когда вокруг одни трусы и льстецы. Говори про кости, я не забыл, — скривился царевич.

— В Отраре и Дженде перебили защитников, — чужим, надтреснутым голосом, как голову под топор положив, начал Ибрагим. — В первый день мёртвые прячут смерть в себе. Через несколько дней шайтан говорит мертвецам: «Убивайте живых». После взятия Отрара воины хана сделали большой костёр. Огонь отправил в Страну Блаженства отважные души их соплеменников... Но люди хана спешили. Всех уцелевших от резни... — он смешался, перепугался, — то есть, то есть...

— От справедливого гнева Величайшего, — усмехаясь, подсказал Бату.

— Золото твои слова, истинно так, от справедливого гнева. Их погнали... то есть, то есть...

— Удостоили великой чести, — помог царевич.

— Истинно, — на сей раз скомкал велеречивость Ибрагим, — их удостоили великой чести служить в хашаре и способствовать скорейшей победе Сияющего Покоя над чёрной пропастью...

— Да будешь ты говорить по-человечески, или нет? — взорвался Бату.

В Ибрагиме что-то переломилось:

— Их погнали в Бухару, чтобы они шли впереди ваших войск. Когда оттуда вернулись, в Отрар невозможно было войти — дух смерти отравлял живых. Но, слава Аллаху, сюда сбежались все окрестные гиены, шакалы и грифы. Как легион чёрных ангелов, летали грифы над руинами, и небо померкло, как перед самумом[27]. Говорили, что они въедались в тела и подыхали там, отравленные... но прибегали другие... Ваш дарагучи[28]приказал вернувшимся из хашара, чтобы они убрали трупы. Дехкане жили в палатках рядом и ждали, потом стали понемногу выносить обглоданные кости. Их складывали недалеко от стены — там, где ты видел их, царевич.

— Так много?

— О да, велик был гнев твоего деда, — вздохнул Ибрагим, как вздыхает мудрый старик, рассказывая юнцу тяжёлую правду о жизни.

Бату и не заметил, как перестал чувствовать превосходство. Наверное на его лице отразились какие-то душевные мучения, потому что Ибрагим быстро и сострадательно — забыв о собственных страхах — заговорил: