— Посмотрите, эти коровы, на лугах, взгляните на них, наступает рассвет, ощущается их тепло в этой влажности. Пар валит из ноздрей. Можно позавидовать чему-то в них. Но чему? Трудно сказать: их медлительности? Их размерам? Их смехотворному пережевыванию? Всей этой туше, в которой трава становится молоком…

Мужчина, кажется, удивился, растерялся. Тереза спохватывается.

— Что вы сказали? Одна, я? Нет… Мне бы очень хотелось достичь одиночества любой из этих коров, но…

Тереза с удовольствием разговаривает с мужчинами, которые к ней подходят. Она любезна. Безразлична. Неприступна. Она говорит с ними, по сути, не отвечая. Они полагают, что беседуют с нею, но очень скоро она кажется им безнадежно недоступной, а главное, вызывающей замешательство. Ответы Терезы лишь незаметно затрагивают вопросы мужчин. Они перескакивают на другую тему. Выбирают иное направление. И это сбивает их с толку. Улыбка мастера игры потихоньку стирается. Они уже ничего не понимают. Для них эта встреча в баре заканчивается беспокойством, к которому они не готовы. И они отступают.

Внезапно Тереза испытывает желание записать в своей тетради фразу, да, по меньшей мере, одну фразу о коровах или скорее о том единственном великолепном и тучном быке, которого она заметила несколько секунд назад: «О, какое ты красивое, какое мощное сейчас животное, но я уже вижу, как надвигаются отвратительные блюда, ради которых тебя разрубят на стейки, ребра, жаркое, на все эти мерзкие куски, что будут прожеваны и переварены, они уже уничтожают тебя, а ты об этом даже не подозреваешь, о животное, наперед предназначенное для съедения, ты уже разделано, разрезано, сварено, приготовлено, но это животное еще пасется, грезит и жует в гуще чистой травы».

Тереза пишет странные, слишком длинные, немного вычурные фразы, и это вызывает у нее легкое желание плакать и блевать. Иногда она записывает всего лишь одно слово, так сильно нажимая шариковой ручкой, что рвет бумагу. Затем снова прячет тетрадь в сумку.

Когда пассажиры уже вышли из вагона и темные костюмы поспешили по своим делам, Тереза в свою очередь покидает поезд, смотрит направо, налево, глубоко вздыхает. Узнает женский голос из громкоговорителя. Иногда этот голос мягок, иногда суров. Голос без тела, как все голоса по радио. Молодые женщины, обреченные быть вечно невидимыми, сообщают об отправлении, прибытии, задержках. Десять часов…

Тереза знает, что должна сесть в поезд, отправляющийся в четырнадцать часов двадцать восемь минут, если хочет вернуться вовремя к Еве. Она не испытывает никакого желания погулять хотя бы час по Парижу. Не уходит с вокзала, ненадолго задерживается у киосков, позволяя журнальным картинкам привлечь ее внимание. Ах, эти улыбки. Цвета. Белокурые девушки, обнаженные и так же недоступные, как голоса из громкоговорителей. Глянцевые фотографии автомобилей, духов, мобильных телефонов, драгоценностей. Все эти красивые и улыбчивые существа — из другого мира. А затем — медленное блуждание в оглушающей серости вокзальных перронов, где никто не улыбается. Толкотня усталых, безобразных, помятых фигур.

Тереза достает из кошелька несколько монет и отдает их пожилому человеку, просящему милостыню, он сидит среди кучи мешков, набитых поломанными вещами. Он протянул распухшую, посиневшую руку. Тогда она садится рядом с ним, как будто в свою очередь занимает место вблизи торопливых потоков толпы.

— Вы пришли сюда не для того, чтобы садиться в поезд, дамочка?

— Разумеется, для этого: я должна уехать. Просто пришла раньше, вот и все.

— Вы, кажется, не слишком жаждете уехать…

— Да нет, я обязательно сяду в поезд, уверяю вас. Не могу его пропустить. Надеюсь, задержки не будет. Мне надо ехать к дочери, ей всего десять лет…

— У меня тоже есть дочка, — говорит мужчина, — намного старше вашей. Наверное, теперь она уже стара. Если бы я знал, что с нею стало и где смогу найти ее, то выглядел бы не так, как вы!

— А как я выгляжу?

— Такое ощущение, что вас куда-то несет, и кажется, что вы так же, как и я, в какой-то мере житель этого вокзала… Ох уж эти сквозняки… Да, вид у вас странный. А я уже давно не смотрюсь в зеркало, и, с вашего позволения, дамочка, если бы не эта грязь, не гадкие прыщи и короста на моей коже, я бы сказал, что вы немного похожи на меня.

Тереза спасается бегством.

Рамки вокзалов. Рамки дорог. В этот вечер Тереза застревает в чудовищной пробке при въезде в город. Далеко до прозрачности. Далеко до легкости. Изо дня в день ощущение отъезда проливается на нее, как непрерывные и благотворные потоки воды в душе. А иногда течет, как кровь. Значит, без всякой пользы. В тетради с пружинкой она записала: «Потерянное время, напрасные усилия, бесполезные мучения».

А там, дальше, на шоссе в четыре ряда, должно быть, что-то произошло. Видно, как мигают голубые и желтые огни фонарей на крыше автомашины.

Ева все еще стоит перед школой? Под таким дождем? Дама, отвечающая за группу продленного дня, наверное, поставила ее в укрытие. Ева прекрасно знает, что в конце концов я всегда приезжаю… Скоро она вырастет и не так сильно будет нуждаться во мне… И однажды покинет меня… Мы были слишком одиноки, мы обе… Конечно, она в большей степени, нежели я. Наши одиночества не совпадают…

Положив руки на руль, Тереза подчиняется металлическому и мутному потоку машин, продвигающихся в пробке. На циферблате автомобильных часов она прочитывает: «пять двадцать». Тереза вздыхает. И напевает.

В этом городе, из которого она без конца уезжает то на машине, то на поезде, Тереза никого не знает. Иногда она просто прогуливается и окунается в толпу клиентов больших магазинов. Задумавшись, она толкает стеклянные двери. Пересекает сияющий парфюмерный отдел, где ярко накрашенная продавщица предлагает ей опробовать новые духи. Тереза подходит, прошептав что-то, соглашается и долго обнюхивает кулак, качая головой.

— Брызните на другую руку, — просит она, — и напомните мне их названия… Спасибо, мадемуазель. А еще сюда, пожалуйста, между ладонью и запястьем.

Тереза удаляется, ничего не купив. Когда она приходит побродить по большим магазинам, то вскоре, как в поездах, испытывает приятное головокружение, тихое спокойствие. Ева в школе. Времени, судя по всему, предостаточно. Она видит свое отражение в зеркалах, но собственная красота ее не волнует. Идея обольщения, сама мысль о том, чтобы кому-то понравиться, чужда ей. Она незаметно пробирается между вещами и телами. И вот застывает на ступеньке эскалатора, поднимающего ее на другие этажи. Ей все кажется спокойным, поскольку шумы и голоса в конечном счете создают нечто иное, как обстановку безмолвия.

В отделе нижнего белья на какое-то мгновение она погружается в пену кружев и нейлона, отдается ласке мягчайших волн розового, белого, кремового, красного и черного цветов. Осторожно трогает бюстгальтер, наугад выбирает трусики и сжимает их, пока они целиком не умещаются в ее ладони, наподобие шелковой птички, которую защищают или душат. Молниеносная мысль обо всех реальных животах реальных женщин, которые однажды затрепещут под этими пока еще такими новенькими тканями. Ягодицы, груди, бедра, животы будут вскоре прикрывать и обнажать предметами этой нижней одежды, еще дремлющей и нетронутой на предназначенных им прилавках. Такого рода мимолетные впечатления Тереза и записывает в тетрадь на пружинке.