Один вопрос часто возникал в наших с Торпом беседах: кто убил Лилу? Лично у меня на этот счет не имелось никаких догадок. Решительно никаких. Насколько я знала, врагов у Лилы не было. Трудно даже представить, чтобы кто-нибудь имел на нее зуб. Торпу я сказала то, чего не говорила родителям: кто бы это ни сотворил, мне хотелось верить, что он был чужаком. Сама мысль, что Лила его знала, доверяла ему, была невыносима.

— А тот человек, с которым она встречалась? — спросил однажды Торп. — Мог он пойти на убийство?

Меня передернуло.

— Пожалуйста, не надо так говорить…

Репортеры питали особую слабость к этому слову — «убийство», но у меня оно в горле застревало. Слишком выразительно. Меня больше устраивало официальное определение — «насильственная смерть». Не так режет слух.

— Само собой, полиция жаждет с ним пообщаться, — сказала я. — Только никто не знает, кто он такой. Очень уж осмотрительно оба вели себя.

Торп что-то черкал в блокноте, а я все говорила. С Торпом я могла свободно болтать о чем угодно. Он слушал, кивал, задавал вопросы. Теперь вспоминаю и думаю: меня должна была бы насторожить эта вечная ручка наготове, эта его манера вытаскивать блокнот и посреди разговора начинать строчить в нем. Но всякий раз, когда мы встречались, он проверял студенческие сочинения или писал конспект лекции, поэтому я и не придавала значения.

В том семестре (после гибели Лилы) я записалась к Торпу на семинар по восточноевропейской литературе, и это были единственные занятия, которые я посещала исправно. Наши с Торпом личные беседы неизменно начинались с того, что мы проходили на этой неделе, — «Книга смеха и забвения» Милана Кундеры, «Искушение» Вацлава Гавела, «Слишком шумное одиночество» Богумила Грабала — и заканчивались Лилой. Я чувствовала, что друзьям поднадоела моя мрачность, ведь я со своим горем, — не слишком веселая компания, но сестра не шла из головы. Одному Торпу не приедалась эта тема. Я даже начала подумывать — не втюрился ли он в меня, часом? Иначе чего ради он меня терпит?

Чаще всего мы с ним встречались в кафе, но иногда я просто задерживалась после занятий. В большие закругленные окна аудитории был виден залив и мост «Золотые Ворота». Очертания высившегося в тумане моста, горделивого и в то же время такого знакомого, успокаивали. Много раз мы с Лилой пересекали его из конца в конец… Сколько себя помню, в день ее рождения и в первый день осени мы шли по мосту. Что могло быть естественнее, чем говорить о Лиле в такой обстановке, с человеком, которого считаешь другом?

Весенний семестр закончился, а мы все продолжали встречаться — в парке Долорес, рядом с которым Торп жил, или в кондитерской Глен-парка. Пару раз ходили в кино.

И только в июне, когда после первой беседы прошло приблизительно полгода, Торп сообщил, что пишет книгу. Мы обедали в ресторане «Панчо Вилья». Сидели у окна, уплетали буррито[10], а Торп отпускал замечания по поводу прохожих. Для каждого у него находилась история: сердитая тетка, толкающая детскую коляску ценой в пятьсот долларов, украла ее у доверчивой мамаши; шествующая под ручку симпатичная парочка приехала в город по делам фиктивной фирмы, и вдобавок оба изменяют своим супругам. Имелась у Торпа такая привычка — придумывать жизнь совершенно незнакомым людям. Подозреваю, их собственное житье-бытье было куда менее увлекательным, чем придуманное Торпом.

И вдруг Торп отхлебнул лимонада и объявил:

— А у меня новость.

— Правда? И какая?

— Я пишу книгу.

— Это же замечательно! — откликнулась я и не покривила душой.

Торп давно мне признался, что мечтает стать писателем. Еще в аспирантуре пытался публиковать короткие рассказы, но после серии отказов у него опустились руки. Где-то в столе у него валялся недописанный роман. «Как у половины кафедры английской литературы», — сказал он мне, легко отмахнувшись от нескольких лет работы.

— Роман? — поинтересовалась я.

— Нет, это документальная вещь.

— О чем?

Он закусил губу, повертел в руках вилку и после долгого молчания сказал;

— О Лиле.

Я решила, что ослышалась.

— Что?

— Похвальное слово ее жизни и расследование ее смерти.

Фраза прозвучала заученно, словно он уже не раз произносил ее. Однако сама идея книги о Лиле была настолько несуразна, что я подумала: он смеется!

— Не смешно, — буркнула я. — К чему такие шуточки!

— Да ведь история захватывающая! Думаю, многим будет интересно почитать.

Я отодвинула тарелку.

— Вы… серьезно?

Я еще надеялась, что сейчас он скажет: «Шучу, конечно!» Но он молчал. Мимо прошел человек с целой сворой собак на поводках, и Торп, довольно глупо, попытался разрядить атмосферу:

— Парень оставил прибыльную карьеру врача, чтобы осуществить свою мечту — выгуливать чужих собак.

— Лила вам не история! — чуть не крикнула я, и семейная пара за соседним столом, удивленно вскинув головы, уставилась на меня. — Она моя сестра!

Торп бросил на соседей извиняющийся взгляд и тихо заговорил:

— Прости. Мне следовало сказать как-то иначе. Но понимаешь, все это время я слушал твои рассказы о Лиле и думал: сколько же еще неясного в этом преступлении. У полиции людей наперечет и денег негусто. Для них расследование гибели Лилы — рутина, отвлекающая от стоящей работы. А мне, быть может, удастся взглянуть на произошедшее свежим глазом.

— Надеетесь отыскать щели, в которые они еще не заглядывали?

— Послушай, кто-то должен что-то знать. Выясню хотя бы, с кем Лила встречалась.

— Хотите поиграть в частного сыщика — ради бога. Но не пишите об этом! Лиле это было бы противно.

Я еще и рта не закрыла, а у Торпа уже был готов ответ:

— Она была исключительной личностью, чрезвычайно одаренной. Книга станет данью ее памяти.

Щеки у меня горели.

— Вы ведь даже не были знакомы!

— А мне кажется, я знаю ее целую вечность. Если б не ты, она так и осталась бы не более чем заметкой в газете. Благодаря тебе Лила стала реальным и очень важным для меня человеком.

— Я вас умоляю, как друга прошу…

Я рассказывала Торпу, что сестра пуще глаза берегла свою личную жизнь. Эдакая навязчивая идея. Потому и жила дома: съемную квартиру пришлось бы с кем-нибудь делить. Потому и к телефону редко подходила и почти не имела друзей. Возможно, этим отчасти объяснялась и ее увлеченность цифрами — и цифры не фамильярничают. Общение с ними лишено сумятицы эмоций. Математике присущ внутренний порядок, которого недостает человеческим взаимоотношениям. Воображаю, в какое состояние привели бы сестру портреты, заполонившие газетные страницы, постоянное упоминание в теленовостях ее имени. А книга — и того хуже. Книги переходят из рук в руки, оседают на полках библиотек. В книге Лила навечно останется жертвой.