Мелани замялась. Было видно, что ей не вполне комфортна данная ситуация, хотя блеск глаз выдавал почти животный интерес к чему-то новому и загадочному. Филипп вспомнил молодого и неопытного себя десятилетней давности, когда он только познакомился с драмой, когда его по знакомству устроили работать в местный театр, откуда он до сих пор не сумел выбраться, хотя очень хотел. То чувство познания нового вернулось к Лавуану через его новую спутницу.

– Хорошо, – согласилась после долгого молчания мадемуазель Марсо. – Полагаю, сегодня не предвидится много желающих сыграть в шахматы…

– Боюсь, что так, – подтвердил Филипп. На дворе стоял вторник – безусловно худший день недели. Люди были заняты своими насущными делами и им явно было не до игр на берегу залива. – В таком случае, прошу за мной! – торжественно, будто сам на минуту став театральным ведущим, сказал Лавуан.

Несмотря на то, что до театра было идти весьма и весьма прилично, большую часть пути молодые люди провели в молчании. Филиппа нельзя было назвать разговорчивым человеком. Сам для себя он принял Шекспировский девиз: «Совсем не знак бездушья молчаливость. Гремит лишь то, что пусто изнутри». Писатель часто повторял эту фразу, которой не только показывал свою начитанность, но и прежде всего успокаивал себя, оправдывая свою невозможность поддержать хоть каким-нибудь словом беседу.

Оказалось, что Мелани этой своей чертой была на Филиппа очень похожа. Узнав лишь об истории театра, она молчала и лишь изредка оценивала Лавуана своим типично женским взглядом. Это французу доставляло определенный дискомфорт, который он, надо отметить, ощущал при общении с любой особью противоположного пола. Но мадемуазель Марсо однако казалась ему девушкой весьма интересной и вместе с тем загадочной, что-то скрывающей, какую-то свою милую женскую тайну. Вместе с тем за ее молчаливостью Филипп углядел недюжинный интеллект. Или она слишком хорошо знает, что молчание – золото.

Дойдя до здания театра, путники остановились. Лавуан сделал это нарочно, дав Мелани возможность насладиться большой красной вывеской «Опера Драматик», которая еще в свое время сильно впечатлила француза. Впрочем, назвать Филиппа шибко сентиментальным нельзя: в те годы красные буквы, освещающие всю небольшую площадь, что разбилась подле театра, поражали и притягивали всех и вся. Жаль, что с тех пор прошло уже десять лет, сам театр стали посещать реже, постановки были все менее и менее стоящими. Во многом Лавуан винил себя, это было частью его характера. Несмотря на то, что не только его пьесы показывались на сцене, Филипп находил некую закономерность в том, что именно с его приходом начался общий упадок театральной культуры в городе. Это его печалило. Но, увидев неподдельный восторг на лице Мелани, он и сам воспрял духом. К нему снова вернулись силы, которые, как ему казалось, испарились с течением времени. Он вернулся в прошлое, которое несмотря на огромное количество недостатков, коих и перечислять не вижу смысла, сейчас сияло также ярко, как и красные буквы на фоне ночного города.

На входе стоял билетёр, которому Филипп лишь махнул рукой, получив в ответ сдержанный кивок. Сие действо показалось Лавуану производящим исключительно положительное впечатление на его спутницу, которая, впрочем, никоим образом этого самого впечатления не показывала. Красные ковры, выцветшие под влиянием времени, устилали пол, направляя посетителей непосредственно в зал. Днем, однако, никаких клиентов в театре не было – все представления проводились исключительно по вечерам. Днем здесь было тихо. В коридоре были едва слышны подавленные толстыми стенами звуки идущей в главном зале репетиции. В обеденное время в здание разрешалось заходить лишь служащим театра и Лавуану, само собой, вход тоже не возбранялся.

Филипп открыл деревянную дверь, ведущую в главный зал, и пропустил, как и полагается джентльмену, даму вперед. Театр был небольшим, но весьма красивым и уютным. Филиппу доставила особое удовольствие легкая улыбка, наконец появившаяся на лице мадемуазель Марсо. Сам писатель уже пристрастился к сему зданию, потому не испытывал никаких эмоций, окромя тревоги перед начальством и предстоящим отчетом, за которым последует очередное вранье.

Прямо при входе Лавуан почувствовал ужасное давление балкона, нависшего громовой тучей над ним и его милой спутницей. Раньше француз такого эффекта на себе не ощущал, даже напротив – столь большой зал, подтверждением чего служил как балкон, так и специально отведенные места для высокопоставленных гостей, восхищали молодого писателя. Тот крошечный шанс, что его пьесы будут смотреть в стенах такого заведения, уже служил большой наградой для непрошенного северянина.

Репетиция шла полным ходом. На сцене, постоянно что-то повторяя и мечась из одного края в другой, собрались почти все актеры театра. Даже Мелисса, которая, казалось бы, удалилась не так давно и должна была бы опоздать на запланированное мероприятие, уже вовсю тараторила свой текст, не надев, правда, костюма. Впрочем, костюм был только на молодом Жаке Трюффо, который щеголял в мундире, выписанном для постановки у местного отделения полиции. Мсье Трюффо вообще старался не выходить из своего образа и, будучи невероятным, по мнению Филиппа, нарциссом, всегда гордился этой своей профессиональной чертой.

– Наконец Вы пришли, мсье Лавуан, – голос доносился с кресел задних рядов, на котором, как выяснилось после поворота писательской головы, восседал постановщик. Филипп хотел было представить своего начальника мадемуазель Марсо, но та, пока писатель загляделся на молодой талант театральной эстрады, тихо исчезла из поля зрения, оказавшись уже подле сцены.

– Добрый день, мсье Гобер, – уставившись в пол, произнес в ответ Филипп.

– Присаживайтесь, Филипп, – в этом панибратском тоне Лавуан почувствовал пренебрежение к своей персоне, но перечить не стал и лишь молча повиновался приказу, усевшись на соседствующее пустое кресло. – Как Ваше здоровье? Выглядите уставшим. Должно быть Вы измотаны работой.

– Все так, – закивал писатель.

– Стало быть, я могу надеяться, что мы начнем работу над Вашим новым произведением в срок. Если Вас не затруднит, мсье Лавуан, мне было бы правда очень интересно услышать содержание, пусть и самое краткое, Вашей новой пьесы, – Гобер улыбнулся, обнажив свои желтые от пристрастия к сигарам зубы.

Мсье Гобер пусть и был уважаемым в широких кругах человеком, красотой никогда не блистал. Низкий рост, плохая осанка, жирные черные волосы, всегда непременно зачесанные направо, и большой крючковатый нос делали его похожим на противного гоблина. Но талант постановщика у этого маленького человечка безусловно был. За эту его особенность он и был награжден народной любовью, которая прощала все физические изъяны этого человека.

– Я решил… – Филипп начал кашлять толи от волнения, толи от открытого ночью окна. – Решил, что наилучшим решением будет написать рыцарский роман…

– Пьесу, – поспешил поправить писателя мсье Гобер.

– Все