«Сейчас попрошу принести мне термос с чаем в номер и залягу под перину лечиться», – решил Павел.

Однако вместе с ключом от номера портье подал ему записку – неудачный день продолжал преподносить сюрпризы. «Кто, зачем, это, скорее всего, ошибка…» Коммуникация была затруднена, так как Павел не говорил по-чешски. В конце концов ему удалось понять, что ошибки никакой нет, часа в три пришла женщина, иностранка, спросила, в каком номере остановился русский художник, и оставила эту записку. Павлу послание сразу так не понравилось, что он захотел его выбросить, не читая. Нет! Как же так! Нельзя… Хотя что-то в глубине души говорило: «Не читай! Не надо! Хуже будет!» Придя в номер, раздевшись, разложив сумку и выпив чаю, он ощутил приятное тепло, ему стало хорошо, уютно. Он смело достал из кармана сложенный вчетверо листок и прочел. Текст был написан по-русски. «Мне срочно надо с вами встретиться. Это очень важно». Далее записка обрывалась. Подписи не было. Почерк небрежный, торопливый, женский. Павел надолго задумался, бред какой-то, но, так ничего и не решив, прилег на кровать и мгновенно заснул. Когда он проснулся, в номере было совсем темно. Включив свет, он обнаружил, что, доставая вещи из сумки, поставил портрет вверх ногами. Быстро вскочив, он переставил его и снова лег.

В дверь постучали.

– Дельзя! – охрипшим насморочным голосом выкрикнул Павел из-под одеяла. Стук прекратился. Это еще что такое? Подойдя к двери, он резко распахнул ее и услышал удаляющиеся шаги.

«Лучше снова лечь», – решил Павел и залпом опрокинул в себя полстакана водки, прихваченной с собой из Москвы. Лекарство подействовало. На сей раз он спокойно проспал до утра.

На следующий день пожилую музейную смотрительницу сменил на посту нервный рыжий юноша. Хорошо выспавшийся, со свежими силами Павел прошел в зал и стал неспешно раскладывать этюдник. Про вчерашние мистификации он не вспоминал. По счастливому стечению обстоятельств последний день работы в зале совпал с каким-то музейным выходным. Приветливая заместительша объяснила, что сегодня в залах будет производиться уборка, а туристов не будет. Но он сможет работать. Какую все-таки отличную ксиву выправил ему приятель из Третьяковки!

Поначалу нервный смотритель проявлял заинтересованность, крутился вокруг этюдника, стоял за спиной – хуже нет, когда смотрят на незаконченную работу, примета плохая. И Павел так недовольно зыркнул на него, что тот мгновенно стрельнул в другой конец зала к своему стулу. Приготовившись, Павел поднял глаза на портрет и вновь услышал прежнюю тихую мелодию. Взгляд сеньоры Беллини ответил ему той же спокойной сдержанностью. «Вот и замечательно! Вот и спасибо вам большое, госпожа Джульетта!» – подумал Павел и с каким-то особенным энтузиазмом продолжил работу.

Дело близилось к концу, в общих чертах портрет был готов. Столик красного дерева, окно с открывавшимся за ним вечерним пейзажем, кресло, бархатный лиф и складки платья, которые бликовали, и с ними пришлось повозиться, волнистые волосы, ореолом обрамлявшие лицо модели, – словом, все это имело уже вполне законченный вид. И с цветом он не напортачил, работая еще в Москве по фотографии. Сейчас он занимался лессировками, накладывая мягкой кистью слой за слоем полупрозрачные тона на руки, плечи и лицо. С рукой, лежащей на столе, он уже справился и остался доволен. Как живехонькая! Другой, державшей свиток, Павел был поглощен в настоящую минуту.

Оторвав взгляд от мольберта, он посмотрел на часы. Время тянулось необычно медленно. Нервный смотритель, вопреки всем существующим инструкциям, куда-то исчез. Павел остался совершенно один. Он встал и, чтобы размять ноги, прошелся по залу. Его шаги гулко отдавались эхом – полупустой зал, бывшая библиотека замка, был небольшим, с высоким, чуть не пятиметровым потолком. Павел подошел к окну. На улице начинал накрапывать дождь. По небу разлился сочный градиент от серого к темно-серому.

Вдруг Павел насторожился и замер. У людей есть интересный рефлекс – безошибочно угадывать, когда на тебя смотрят. Он резко обернулся – в зале по-прежнему никого не было. Но мелодия, звучавшая в голове, стала громче. К инструментам присоединился голос, сочное, лирическое сопрано. Звук усиливался. Павел посмотрел на портрет и по инерции вперил взгляд в тот фрагмент, над которым только что работал… О ужас! Из рук дамы исчез свиток. Как будто его не было вовсе, или она его уронила! Переведя взгляд на лицо дамы, Павел похолодел. Она смотрела на него! И так внимательно, как будто уже давно за ним наблюдала. Вновь на ее губах появилась уже знакомая полуулыбка-полунасмешка.

Какой-то безотчетный страх сковал все его члены. Павел не мог пошевелиться. Секунды бежали одна за другой, а он стоял и смотрел на свою модель как прикованный. Наконец оцепенение прошло, и сначала медленно, а потом все проворней он стал продвигаться к картине, нелепо выставив вперед руку. При этом Павел старался не глядеть даме в глаза.

Его вытянутая рука, не ощутив никакой преграды, вошла в глубь портрета. Натолкнувшись на что-то холодное, Павел быстро отдернул руку. И вдруг обнаружил – абсурдность ситуации достигла апогея! – что держит в руке небольшой серебряный бокал, прежде стоявший на столике возле дамы…

Он закричал бы, если б смог, но голос пропал, в то время, как сопрано пело все громче, форсируя звук, пока не перешло на резкое форте. С каким-то безотчетным ужасом Павел побежал из зала, сжимая в руке серебряный сосуд, но, внезапно остановившись, повернул назад и стремительно бросился к портрету. Еще и еще раз он ощупывал рукой пространство, заключенное в золоченую раму. Ничего, решительно ничего похожего на холст он не находил. В ушах стучало. Не отдавая себе отчета в том, что собирается предпринять, Павел занес ногу и, не дотянувшись до рамы, метнулся к раскладному стулу, приставил его почти вплотную к стене и, перевалившись через раму, буквально нырнул в глубь картины…

Старуха попалась вредная и фигурку продавать отказывалась. Денег он, конечно, давал мало, бессовестно мало, но не в этом же дело. Сил и времени на бабку он ухлопал столько, что уйти ни с чем просто не мог. Эдик еще раз улыбнулся, улыбка была то, что надо, робкая, извиняющаяся, действовала безотказно, и предпринял новый заход. Голос его звучал убедительно, но мягко, по-малоросски напевно.

– Вы, Клавдия Тимофеевна, все-таки подумайте. Что она у вас стоит, пылится же только, никто ее не видит, а там, сами понимаете, коллекция. И вам деньги нужны. Тут ведь как бывает – достали протереть – голова закружилась, фигурка выскользнула – разбилась. Фарфор дело такое – требует твердой руки.

«Главное, не передавить», – подумал Эдик, и на лбу у него выступили красные, как от укуса комара, волдыри – с некоторых пор его одолевала крапивница. Причем, как всегда, в самый ответственный момент, это при его-то бизнесе, то щеку, то губу разнесет.

– Ты, Эдик, голубчик, все правильно говоришь. Только ведь память это, еще по маме моей. Она актриса была, в оперетте пела, я Светочке рассказывала. Очень она такие безделушки любила. Раньше их много было. Столько лет хранила, а теперь взять и отдать? – Седенькие старушкины кудельки пришли в движение.