Дома тоже не все было гладко – время от времени Ира начинала намекать на то, что меня не ценят на работе так, как должны бы были. Что я очень много работаю, но заработанные мною деньги делятся на всех. А лавры вообще обходят стороной. Что я рохля и не могу постоять за себя, потребовать свое кровное.

Я кривился, но даже не начинал оправдываться – был абсолютно уверен в том, что деньги за работу получаю адекватные. Общение с некоторыми своими одногруппниками показало, что у них было заметно худшее финансовое положение, и их работа – утомительная и абсолютно не творческая, отнимала гораздо больше времени, и хуже оплачивалась. Хотя, возможно, они просто прибеднялись, не желая быть со мною честными до конца. Все равно я был доволен. И работой, и теми деньгами, что за нее платили.

А Ира, если честно, со своим максималистским подходом к жизни, всегда о чем-то ворчала, если это касалось только меня. Если это касалось каких-нибудь, совершенно скромных, успехов нашей совместной деятельности – недавнего ремонта в спальне, например – все ее радовало, и было достойно гордости. Хотя уже через месяц наклеенные нами обои кое-где на швах отстали, а местами вздулись небольшими пузырями. Обращать внимание на эти пузыри, по негласному закону, запрещалось.

Если же приходилось говорить о сугубо личных достижениях Ирины – тут всегда нужно было начинать с искренних дифирамбов. Не меньше. Иначе все могло закончиться некрасивой истерикой и парочкой ночей без секса. Но она – женщина, ей невозможно жить без комплиментов. Помнится, мне пришлось нахваливать приготовленную ею говядину с инжиром, после которой дня три ныл желудок, а весь вечер во рту оставался довольно странный привкус – следствие художественного обугливания инжира посредством духовой плиты.

Теперь все эти мелочи пропали из зоны видимости. Вокруг было Здесь и Сейчас, и эти Здесь и Сейчас мне очень нравились. Я готов был расцеловать их и потискать за мягкие места – при условии принадлежности их к противоположному полу. И по-дружески обнять, если это были мужские субстанции. О чем-то среднем я старался не думать. Непонятных существ «а-ля унисекс» достаточно и в обычной жизни, а сегодняшний вечер обычным не был.

Неумение выражать собственные чувства абстрактным категориям требовало выхода. Я был готов распространить поистине вселенскую приязнь, овладевшую моим существом, на всех окружающих. За малым не обнял постового гаишника на углу Большой Садовой, и не похлопал его по плечу, растягивая собственную улыбку от уха до уха. Мое внимание своевременно привлекла какая-то дворняга, иначе полицейский пережил бы сильнейшее впечатление за эту смену – ибо я, обнимая его, собирался философски качать головой и ни-че-го не говорить. Чтобы не мешать проникновению Вселенской Любви через мою, вне всякого сомнения, Озаренную сущность, в сущность блюстителя порядка.

Грязно-белая собака средних размеров лежала в подворотне ЦУМа, и практически ничего не делала. Разве что созерцала текущий мимо нее людской поток, и, видимо, медитировала на него. Побочным результатом этой медитации стал выуженный из вереницы пешеходов я, который подошел, присел на корточки и потрепал собаку за ухом, качая головой и ни-че-го не говоря, а лишь распространяя собственную улыбку от уха до уха.

Собака не очень любила запах алкоголя, но не укусила Озаренную сущность. Она высунула свой длинный розовый язык и часто задышала, подарив мне не менее приятный букет органического происхождения из собственной пасти. За это уличной псинке была скормлена затаившаяся в кармане, как раз для подобного случая, конфета.

Я внезапно передумал идти к остановке общественного транспорта, а решил прогуляться. Благо, погода располагала – было относительно тепло и до пыльности сухо, несмотря на конец осени. Боже, кто бы знал, к каким последствиям это приведет…

Суббота начиналась плохо. Голова, похоже, после вчерашнего все-таки треснула где-то над переносицей. Сначала расстрельной очередью затрещал будильник, напоминая о том, что сегодня рабочий день. Короткий, но рабочий. От того, что работа должна была закончиться нынче не в 18.00, а практически сразу после обеда, мне легче не становилось. Будильник продолжал строчить очередями. Все они точнехонько попадали в район мозжечка. Я, хоть и не мешал накануне водку с портвейном, полностью отождествлял себя с булгаковским Лиходеевым. Поэтому, роняя перья, накрыл голову влажной от пота подушкой, прошептав пересохшими губами: «Расстреливайте…».

Пульсирующая боль в голове и тошнота продолжить сон не позволили. Я был готов отдать полцарства за стакан рассола, а за бутылочку прохладной минеральной воды ненадолго бы одолжил собственную душу. Хотя возникали серьезные сомнения по поводу того, находится ли все еще оная в теле.

С трудом сел на смятой кровати. Дрожащими руками дотянулся до будильника, и испытал намек на первые, с утра, положительные эмоции, когда он заткнулся. Под ногами валялась пластиковая полторашка «Нарзана», предательски пустая – а ведь вчера она была полнехонькой.

– Сушняк, однако, – удивился я, но не искренне.

Раненым комиссаром доковыляв до санузла, болезненно морщась от малейших прикосновений окружающих предметов к моему телу, я открыл холодный кран, и долго и жадно пил воду прямо из него, наплевав на хлорку и прочие химические и органические примеси. После минутного облегчения стало дурно, и я не на шутку испугал белоснежного фаянсового друга. Неоднократно и не эстетично. Зато после этого акта вандализма реально полегчало.

Пустив воду в джакузи, я отправился на кухню ставить чайник. Каждое движение давалось с трудом, меня шатало. Изображение было практически черно-белым, и темный тон преобладал. Изредка в голове начинала играть музыка из вчерашнего репертуара. Было ощущение, что я всего час назад прекратил пьянствовать. На лбу выступила испарина. Глаза болели так, будто бы я сутки просидел перед экраном компьютера в прокуренном помещении. Делать ничего не хотелось и не моглось, но на работу необходимо было идти, чтобы написать сопроводиловку к законченной мною программе, которая вот-вот должна отчалить на тестирование к заказчику.

Вот же идиот! Надо было вчера закончить все эти несущественные моменты, опоздал бы на часик к «Рыцарю», зато сегодня можно было бы на работе не появляться, сказавшись больным. При воспоминании о «Рыцаре» опять замутило, и я вернулся к отдышавшемуся, но рано обрадовавшемуся унитазу.

Насколько я помнил, так плохо мне никогда не было. Да и опьянение было каким-то странным. Картина вчерашнего вечера была смазана, из нее торчали яркими пятнами какие-то несущественные события, а все остальное было написано бледненькой неумелой акварелью. Кое-где виднелись совсем незакрашенные участки. Сегодняшнее мое «я» вообще сомневалось в своей принадлежности к авторству этого батального полотнища.