Мария Игоревна не роптала, напротив, считала: ей повезло категорическим образом, могло ведь быть и хуже: многолетнее общежитие для семейных на заводской окраине, например. Это для неё

Лёвушка постарался, поднял актрисе боевой дух, сломленный столичной неудачей.

Более того, позвонил своему столичному приятелю, могущественному номенклатурному режиссёру, который испортил бабе жизнь , и кричал ему в трубку: "Ты понимаешь, Игорь, какое ты говно!"

Об этом потом много шушукались в круглых коридорах, слухи ходили самые разные. И она никогда не забывала о красивом жесте Лёвушки – не только принял предательницу обратно в труппу, но и выхлопотал ей квартиру (год тогда для театра случился юбилейный, и академической драме выделили пару ордеров), хороший всё-таки мужик. Или, как

теперь принято говорить, неоднозначный.

24.

Было, впрочем, ещё одно обстоятельство, которое Мария Игоревна старалась не вспоминать, потому что и так всегда о нём помнила и постоянно переживала.

История переезда в Ленинград совпала со смертью мужа. То есть они должны были вдвоём туда ехать и даже от всемогущего столичного режиссёра получили добро на совместный переезд и трудоустройство. Но муж скончался в одночасье, ушёл, как праведник, тихо, во сне, никого особенно уходом не озадачив. Без особых причин и предвестий, так же незаметно, как и жил. Он был актёр милостью божьей, высокий, красивый мужик, нежный и ранимый. Вместе с ним она полжизни моталась по театрам страны стойким оловянным солдатиком, пока не осела здесь, в тихом центре империи.

А потом приглашение переехать в Ленинград и ощущение того, что жизнь только начинается, ты покидаешь тесный и промозглый тамбур, вступаешь в освещённые тысячами огней хоромы. Где вечный праздник и вечная молодость. Но ничего этого не случилось: муж умер, карьера сломалась, словно Мария Игоревна была в чём-то виновата – перед мужем, перед театром, перед всем этим большим и равнодушным миром, который качается на невидимой леске и может в любой момент рухнуть в невидимую пока что пропасть.

25.

Она шла по центральной торговой улице Чердачинска, мимо купеческих особняков с резьбой, снова ставших купеческими же, месила серый снег старыми сапогами, думала тяжёлую думу, в тысячный раз пережёвывая набившие оскомину воспоминания, из которых давно выветрилась горечь.

Значит, сон про собак оказался в руку… Мария Игоревна ничего не ждала от жизни в тамбуре, понимала, что история её медленно истончается, когда-нибудь она более не сможет выходить на сцену.

Тогда она закроется в оклеенной моющимися обоями квартирке, превращая её в берлогу смерти, в склеп.

Это и казалось самым страшным: неизбывность обстоятельств. Одни и те же лица, один и тот же круг обязанностей, несложных обязательств.

Открытки к праздникам, редкие телефонные звонки, аванс и расчёт, пенсия, кстати. Ну, и всё далее и далее отодвигающийся от неё театр.

И никакой перспективы: словно доисторическое насекомое в янтаре,

Мария Игоревна застыла в бальзаме поздней зрелости, некогда переполненная соками, до времени увяла, так и не придумав, как растратить красоту своей необычной и тонкой натуры.

Когда думаешь о собственной судьбе, то неудачи и поражения концентрируются в снаряд необычайной твёрдости. В свинцовую пулю. И вот уже невзгоды и тяготы кажутся неподъёмными, непереносимыми.

Однако в жизни все они существуют ином, разреженном, агрегатном состоянии, проходят фоном, не более того. Их легко можно не замечать, не учитывать.

На самом деле так ведь живут практически все. Главное – себя не жалеть, не думать, что ты – жертва несправедливости или обстоятельств. Только так, кажется, сегодня и можно выжить.

26.

Через какое-то время Мария Игоревна добралась до родного квартала.

Ветер играл мусором, по небу бежали маленькие облака. Идти домой не хотелось: ещё успею . Толкнулась в гастроном, но там – перерыв.

Возле стеклянных дверей бабки семечками торгуют, проявляя частную инициативу. Походя пробормотала с горечью сквозь зубы:

– Всю страну заплевали!

– И что это за страна такая, что её так заплевать легко? – нашлась торговка в замусоленной фуфайке.

– Да, вот раньше-то порядок какой был… – зачем-то вставила другая, с сигаретами и спичечными коробками (рубль штука) на поддоне.

Мария Игоревна махнула на них рукой. Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч… Всё ж таки она – актриса, с бабульками у магазина спорить – последнее дело. Старость это, вот что. Критичнее надо относиться к возрасту.

В арке встретила соседку по лестничной клетке – Макарову. От нечего делать пригласила её, полузнакомую, в гости: ещё со времён мужа, когда жили все в куче, осталась привычка: готовить больше, чем можно съесть за раз. Возможно, чтобы подчеркнуть: да, ни в чём не нуждаемся, искусство кормит. "Как на Меланьину свадьбу…" – смеялся покойный супруг над большими сковородками и гигантскими кастрюлями, теперь неделю стоявшими в холодильнике.

Действительно, тогда некогда было готовить: репетиции, спектакли, съёмки на областном телевидении. Всё это казалось важным, первоочерёдным. А ушло безвозвратно, как в песок, будто и не существовало вовсе, стало совершенно ненужным. Нет и не надо, не очень-то и хотелось.

Ушло, а привычка осталась. Неловкая Макарова сказала, что придёт, как только уложит мужа спать. Бедняжка, мается одна … После того, как с мужем её случился этот страшный случай… Бр-р-р. Все под Богом ходим .

Мария Игоревна зажмурилась. Потом собрала волю в кулак, решила прогуляться до почты. Решила нарушить установившийся график:

гулять, так гулять. Хотя спектакля не было ни сегодня, ни вчера.

Ни завтра.

Воевал – имеешь право постоять у стройки бара.

27.

Почтовое отделение совсем крохотное: негде повернуться (половину отрезали под недавно открывшийся магазин). И если возле стойки образуется очередь, то вся она не помещается внутри, выходя в стеклянный предбанник, где есть ещё одна дверь – в сберкассу. На почте приятный запах сургуча, песчаного цвета мебель, сработанная вообще-то грубо. Но здесь, на своём месте, все эти шкафы абонентских ящиков и полочки для раскладывания газет выглядят умильно, даже уютно. Из другого времени.

За стеклом – всё время одна и та же старушка – седая, аккуратная мышка в синем халатике, с добрыми глазами. Обычно, когда сталкиваешься с такими приятными, умиротворёнными людьми, начинаешь жалеть, что они занимают слишком незначительную должность, от которой мало что зависит.

Вообще, Мария Игоревна обычный народ не слишком жалует: это же всё – публика, которая приходит на её спектакли, видит её во всей красе и полёте, а потом не узнаёт на улице.

Некоторых художников анонимность только вдохновляет. И провинциальный театр сполна даёт таким людям реализовать свою безымянность. Переехав в Ленинград, Мария Игоревна поначалу тоже упивалась неузнанностью и полуанонимностью. Позже это её даже мучило, а потом, когда стало судьбой, отпустило и больше не тревожило.