— У меня есть кое-какие основания для этого, — сказала Диночка, и я вспомнил, что — да, есть.

— Ага, — сказал я. — Я — такой же смертный, как и ты. Мы с тобой — как кошка и верблюд.

Диночка улыбнулась:

— Кошка может забраться на верблюда, чтобы погреться в его шерсти, — и взяла меня за руку. — Если тебе интересно меня рассматривать — ты можешь. Знал бы ты, как я благодарна тебе, Еф-Мин.

В тот день мы друг друга рассматривали: я в одних трусах и она в одних шортах. Никакой ВИДгол, никакая запись, даже внутриВид, если бы кто-то снял его о Фреоне, не дали бы мне столько информации такого потрясающего качества! Я узнал о далонгах удивительные вещи.

Волоски у них на теле не похожи на шерсть — они похожи на человеческие волосы. А на голове — чуть пожёстче. Кожа на ладони Диночки показалась мне на ощупь похожей, скорее, на упругую подушечку кошачьей лапы, чем на кожу человечьей ладони — и папиллярные узоры у неё были только на кончиках пальцев. Вся остальная ладонь, пересечённая только двумя глубокими «линиями жизни» была до удивления гладкой — и такой же гладкой и упругой была её стопа. И стопу Дина отдёрнула точно так же, как сделала бы человеческая девушка — от щекотки.

На маленькой груди Диночки волосы не росли — но всё равно её грудь не напоминала человеческую, женскую. И ягодиц у неё не было, а была седалищная мозоль, как у многих приматов на земле — даже в шортах это чрезвычайно непривычно выглядело. И неудобно Дине было в человеческих шортах: она их с наслаждением сняла, когда снова надела свой сарафан-хегонд. Ярко-розовой мозолью она, кажется, гордилась — во всяком случае, невзначай дала мне её заметить, переодеваясь, так же, как человеческая девушка, шаля, может чуть приоткрыть свою красивую грудь. Впрочем, для Диночки грудь предметом гордости не была.

Прекрасную мозоль на попе она носила для красоты, предполагая осчастливить её видом возлюбленного, а грудь была для неё штукой сугубо утилитарной: чтобы кормить младенцев, не более того.

Стоять совсем прямо, как человек, моя подруга могла — но ей приходилось очень сильно напрягать спину. Свободно стоять и ходить она предпочитала немного согнувшись.

Мне неожиданно понравился её запах. Диночка не пахла зверем, она пахла тёмным мёдом, сладко, терпко и приятно.

А вот мой запах ей не особенно понравился. Моя подруга с самым лукавым видом сунула нос мне под мышку, чихнула и сказала, что верблюды, в общем, и не должны пахнуть любовными цветами. Зато она очаровалась волосами у меня на груди.

— О, знаешь, — сказала она, — я думала, у тебя совсем безволосая кожа. Как обожжённая. Нет, грудь очень красивая и на руках и ногах тоже есть волоски, это приятно.

Мою осанку она одобряла.

— Так ты кажешься выше, — сказала она. — Это красиво.

Зато её совершенно не впечатлила моя попа. Ну что сказать? У меня не было большой прекрасной седалищной мозоли ярко-красного цвета, которую я мог бы презрительно показать врагам, гордо задрав подол. По мнению Диночки, я не годился в полководцы из-за неподходящих физических данных.

Предположу, что в герои-любовники — тоже. Но об этом Диночка не сказала, пощадила моё самолюбие.

В общем, очень забавная у нас случилась близость. Без секса, но с каким-то странным оттенком эроса: договорились, как примат с приматом. Действительно, братски. И я сам себе удивлялся, когда думал, как много в Диночке общего с человеческими, земными женщинами.

С хорошими, даже очень хорошими земными женщинами.

Либо я совершенно ненормальный, либо мне очень здорово не везло — но с земными подругами мне было тяжелее общаться. А может, это просто потому, что и для них, и для меня всё это было обыденно — и все реакции были ожидаемыми. Я для них был — внутривидчик, медийная знаменитость, небедный и интересный, а они для меня… ну вот так вот, наверное, я не очень гожусь для семейной жизни. Потому что сперва от них у меня срывало планку, а потом, когда они приживались, начинали мне ужасно мешать.

Большей частью их интересовали всякие простые бытовые вещи. Ну и просто вещи, а ещё всякие модные сборища. И им скоро начинало казаться, что я скучный, что у меня только работа на уме. Вдобавок их раздражало, что на фестиваль, приём или другую модную тусовку меня не вытащишь никакими силами.

Из-за этого у меня жена ушла. Я тогда делал второй внутриВид, «Глубокие воды», про русалок, чуть-чуть похожих на созданий с Европы. И Алисе сначала ужасно нравилось, что мы живём у моря, дайвинг, вот это всё — а потом она поняла, что это не ради неё.

И работать ужасно мешала. А я ей никак объяснить не мог, что любовь — любовью, но работа — это очень для меня важно. Фундамент мой, основа.

Алиса считала, что работа — это чтобы зарабатывать деньги для семьи. И что я выпендриваюсь. И когда я пытался возражать, она прямо говорила, что я зря цену себе набиваю, а во все эти байки про святое искусство она перестала верить ещё в школе.

Я злился и уходил — и она злилась, шла за мной. Доругиваться.

Через год её моя работа так бесила, что она даже не сдерживалась. Но последняя капля случилась, когда я получил приглашение на фестиваль внутриВида в Сеул — и не поехал.

Алиса, в общем, ушла. И я ей гонорар за «Глубокие воды» отдал — и улетел на Эшту делать новый внутриВид. И понял, что самая лучшая должность на свете — это смотритель маяка. Можно погружаться сколько угодно — хоть в свою работу, хоть чужую изучать. И никто мозг не грызёт.

И вдруг у меня на маяке — девушка-ксенос.

Которая внезапно мила со страшной силой.

И хоть бы это была нги или какая-нибудь выдуманная невероятно человекообразная аэлита. А то ведь девушка-далонг, вот что удивительно до последних пределов.

А она этому всему вроде бы и не удивляется.

* * *

Только по-настоящему поразительные вещи начались позже. Когда пришли ужасные горные вьюги — и когда мне пришло в голову показать Диночке, над чем я работаю.

Потому что она, конечно, из девичьего любопытства заглянула в студию. Мешать мне не посмела, посмотрела только издали, в дверную щель — но потом сказала:

— Ты говоришь, что работаешь, Еф-Мин, а сам просто сидишь в кресле и ничего не делаешь. Просто волшебные картинки рассматриваешь. Разве