— Как они прощаются?

— Он целует ее в щеку. На ней элегантная шляпка с загнутыми полями. На Ирене шляпки нет, ее кудрявые волосы блестят в свете фонарей, она крадучись идет по пустынной улице за помощницей. Та возвращается домой коротким путем, то есть через Центральный парк, что напротив мастерской. Она идет по аллее, вокруг которой возвышаются холмы, поэтому иногда кажется, что она идет по тоннелю. Вроде как обычная улица, только движение там куда меньше и по ней ходит автобус. Иногда помощница ездит этим автобусом, чтобы не идти пешком, а иногда предпочитает прогуляться, потому что автобуса приходится довольно долго ждать. И в этот раз она решает пройтись — ей нужно отдохнуть, ведь архитектор загрузил ее своими проблемами. Он все ей рассказал: и о том, как Ирена не спит с ним, и о том, что ей снятся кошмары про женщину-пантеру. И бедняжка, которая так его любит, опять в замешательстве: она уже смирилась, что он с другой, но тут у нее в сердце снова затеплилась надежда. Ей и радостно, потому что еще не все потеряно, и страшно — она не хочет слишком тешить себя надеждой, чтобы потом опять не страдать, оставшись ни с чем. Значит, она идет и все думает об архитекторе, прибавляет шаг, потому что становится холодно. Вокруг ни души, на дорожке лежат тени, ветра совсем нет, листва не шумит, и единственный звук, который слышен, — это шаги где-то сзади, звонкий стук высоких каблуков. Помощница оборачивается и видит поодаль неясный женский силуэт. Довольно темно, так что она не может разобрать, кто это. И вдруг понимает, что шаги приближаются. Она начинает нервничать, потому что, сам знаешь: после страшных рассказов о мертвецах или убийствах воображение работает на полную катушку и ты вздрагиваешь от любого шороха. Так вот, она, наслушавшись рассказов о женщине-пантере, впадает в панику, чуть ли не бежит, но все равно это только середина пути, ей надо преодолеть метров пятьсот до того места, где парк заканчивается и начинаются дома. А бежит она, кстати, совсем зря.

— Можно я тебя прерву?

— М-м-м, но осталось совсем чуть-чуть. На сегодня, я имею в виду.

— Всего один вопрос, он меня очень интересует.

— Ну?

— Ты не разозлишься?

— Посмотрим.

— Мне просто интересно. А потом можешь спросить меня, если захочешь.

— Ну давай.

— Ты за кого больше всего переживаешь? За Ирену или за ту, другую?

— За Ирену, за кого же еще. Она же главный персонаж, дурачок. Я всегда — за главную героиню.

— Ладно, давай дальше.

— А ты, Валентин, за кого? Тебе не повезло — архитектор-то, на твой взгляд, придурок.

— Как смешно! За психиатра. Но не издевайся — я твой выбор не осмеиваю. Ну, что дальше?

— Можем обсудить это попозже, если хочешь, или завтра.

— Хорошо, но расскажи еще немного.

— Только немного, хочу тебя заинтриговать — тебе будет интересней. Так всегда приходится поступать, иначе интерес пропадает. На радио всегда так делают. А теперь и в телесериалах.

— Ну же?

— Ладно… Мы остановились на том, что бедняжка не знает, бежать ей или нет, и в этот момент шаги за спиной стихают, вернее, не сами шаги, а стук каблуков, потому что шаги никуда не делись, они есть, но стали другими, почти неслышными. Теперь помощница улавливает что-то похожее на поступь кошки или кого еще пострашней. Она оборачивается. Но женщины сзади нет — куда она делась? Тут помощнице кажется, что она видит другую тень — та возникает на секунду и тоже исчезает. Вот она слышит, как кто-то приближается к ней, продираясь сквозь кустарник Явно какое-то животное.

— И?

— Завтра продолжим. Спокойной ночи.

— Ты еще за это ответишь.

— До утра.

— Чао.

— Ты неплохо готовишь.

— Спасибо, Валентин.

— Но зря ты меня приучаешь. Мне это ни к чему.

— Ты спятил? Надо жить сегодняшним днем! Наслаждаться жизнью! Хочешь испортить весь обед своими дурными предчувствиями?

— А я не считаю, что надо жить одним днем, Молина. Все думают о будущем. Мы же не в райских кущах.

— Ты веришь в рай и ад?

— Погоди, если мы начинаем обсуждать такие вещи, надо установить правила, иначе будем скакать с пятого на десятое, и тогда это будет так, детская болтовня. Очень поверхностная.

— Я и не собираюсь скакать…

— Отлично, тогда давай я сперва изложу тебе свою точку зрения, чтобы ты кое-что понял.

— Внимательно слушаю.

— Я не могу жить сегодняшним днем, потому что моя жизнь посвящена политической борьбе или, говоря иначе, политической деятельности, назовем это так. Понимаешь? Я здесь все могу вытерпеть, хотя здесь не просто… но это ничто по сравнению с пытками… ты не знаешь, что это такое.

— Могу представить.

— Нет, не можешь… Так вот, я готов смириться со всем, потому что у меня есть определенная цель. Социальная революция — вот что важно, а все удовольствия — это вторично. Пока я борюсь, а бороться я буду, возможно, до конца своих дней, мне не пристало думать о каком-либо физическом наслаждении, понимаешь? Оно для меня не так важно. Для меня высшее наслаждение — сознание того, что я посвятил себя самому благородному делу, которое… в общем… я служу определенной идеологии…

— Что значит идеологии?

— Моим идеалам… марксизму, если сказать одним словом. И это наслаждение доступно мне везде, даже здесь, в камере. Даже под пыткой. И в этом моя сила.

— А твоя девушка?

— Это тоже должно отойти на второй план. И я для нее тоже вторичен, потому что и она осознаёт, что на самом деле важно.

— Ты ее этому научил?

— Нет, думаю, мы пришли к этому вместе. Ты уловил мою мысль?

— Ага…

— Как-то не очень уверенно, Молина.

— Не обращай на меня внимания. Пожалуй, я немного вздремну.

— Ты что, шутишь?! А женщина-пантера? Я со вчерашнего дня жду не дождусь продолжения.

— Давай завтра?

— В чем дело?

— Ни в чем.

— Ну скажи.

— Просто я такой. Некоторые вещи сильно меня задевают. Я приготовил тебе обед из своих же продуктов, мало того — отдал тебе половину своих любимых авокадо, хотя сам мог съесть их завтра. И ради чего? Чтобы ты прямо в лицо заявил мне, будто я приучаю тебя к тому, к чему тебе приучаться никак нельзя?

— Брось, не принимай все так близко к сердцу…

— Что тут поделаешь? Да, я такой, чересчур сентиментальный.

— Я знаю. Почти как…

— Что ты остановился?

— Ничего.