Мария возражала:

– Есть монахи, которые не выходят из своих монастырей совсем, но пишут целые книги обо всем в мире. Госпожа, нужно читать не только записки бейлербеев или караванщиков, но и трактаты гуманистов, например.

– Кого?

– Тех, кто думает об организации государства.

Таких слов в лексиконе Хуррем не было, Марии пришлось снова и снова объяснять, в том числе и что такое государство. Это было тем более сложно, что служанка не знала таких слов по-турецки. На помощь пришла Пинар, она умела не только сочинять любовные послания от имени скучающих красавиц, но и разбираться в малознакомых текстах.

Зейнаб ужасалась: если кто-то узнает, чем занимается Хуррем вместо каллиграфии, им несдобровать. Когда люди не понимают происходящего, они начинают выдумывать гадости. Если увидят, что Хуррем читает и переписывает книги на чужом языке, непременно скажут, что это колдовские книги.

Она оказалась права, страстью Хуррем к необычным занятиям немедленно воспользовались.

В гареме знают все и обо всех. Конечно, бывают тайны вроде тех, которые хранила валиде, но обычно они зарождались вне гарема либо задолго до него. Скрыть что-то по эту сторону Ворот блаженства просто невозможно, кроме сотен любопытных глаз одалисок, готовых наблюдать просто от нечего делать, существовал еще присмотр евнухов, которые видели, слышали и даже улавливали носами все.

Хуррем что-то пишет!

Это не письма Повелителю, потому что они видятся почти каждый день, тогда что же? Разве может женщина так много писать, если она не переписчица? У самой Хуррем есть переписчица, тогда к чему ей умение водить каламом по бумаге? И воспользовались этим тоже быстро.

В гареме праздник – пригласили танцовщиц, надо же женщинам развлечься. Развлекаться намерены не только одалиски, но и сам Повелитель. Всех позвали смотреть. Хуррем одевалась с особой тщательностью, прекрасно понимая, что с нее глаз не спустят, разберут наряд по ниточке, а ее саму по косточкам. Все готово для выхода, осталось только тряхнуть головой, чтобы отбросить последние ненужные сейчас мысли и уверенным шагом направиться на всеобщее осуждение.

Этот лист, свернутый трубочкой и перевязанный красной ленточкой, Хуррем заметила сразу, едва бросив взгляд в угол, где обычно корпела над текстами под присмотром Пинар. Она не перевязывала свои бумаги красными ленточками, обычно это были зеленые или малиновые, такие любил Сулейман. Хуррем и сама не могла бы объяснить, что заставило стянуть, не развязывая, ленточку и надеть ее на один из своих листов, даже не глядя, какой именно, а тот, что был под ленточкой, бросить в жаровню и щедро присыпать сверху благовониями.

По комнате поплыл запах сандалового дерева и дурманящий аромат благовоний. Зато перебил запах горящей бумаги, лист занялся мгновенно.

Кивнув Фатиме: «Присмотри, чтобы сгорело полностью», Хуррем действительно тряхнула головой, вздохнула и вышла, гордо неся головку. Да, мала ростом, да, не щедра формами, лоб слишком высок, а глаза не слишком велики, но в глазах ум и смешинки, это гораздо привлекательней холодной безмозглой красоты.

Когда удалились от евнуха у двери, Гюль осторожно поинтересовалась:

– Госпожа, зачем вы это сделали?

Хуррем так же шепотом ответила:

– Не знаю. Что-то почувствовала. Это не мои записи, мало ли что в них…

Ей вдруг стало смешно: когда она попала в гарем, Гюль наставляла ее, кто есть кто, как к кому обращаться, как себя вести. Но вот теперь обращается «госпожа», потому что она действительно госпожа, а Гюль не стала даже гёзде. Не всем удается даже попасть на глаза Повелителю…

Хуррем вдруг решила, что Гюль нужно выдать замуж! Конечно, ей будет очень плохо без такой надежной служанки, но почему кальфа не может иметь мужа и детей? Хотя какой муж разрешит жене отсутствовать дома? Разве что евнух, который и сам все время в гареме…

Обычно кальфами становились уже немолодые служанки, приобретшие опыт и потерявшие надежду выйти замуж, но бывали и вот такие, как Гюль, – молодые, предпочитавшие посвятить жизнь своей госпоже, раньше бывшей подругой или подопечной. Гюль прекрасно понимала, что ее время прошло, в двадцать три года, не обладая потрясающей красотой, трудно надеяться на внезапную страсть Повелителя, к тому же она слишком ценила дружбу с Хуррем, чтобы даже подумать о таком. Нет, сердце Повелителя принадлежало Хасеки Хуррем, и этого Гюль даже в мечтах не посмела бы оспорить.

От мыслей о Гюль Хуррем отвлекло появление в зале султана. Повелитель всегда приходил последним, прекрасно понимая, что женщинам нужно дать время, чтобы обсудить (и осудить) наряды и поведение друг дружки. Конечно, Хуррем уже разобрали по косточкам, в очередной раз удивились странному вкусу Повелителя, избравшего Хасеки вот такую замухрышку. При этом перешептывании сам султан не осуждался, сплетницы неизменно приходили к выводу, что Хуррем просто околдовала Повелителя, с чем бороться, конечно, невозможно. Вывод: виновата она и только она!

Хуррем, как обычно, старалась не замечать завистливо-осуждающих взглядов, но все же почувствовала какое-то напряжение.

Стоило султану сесть на свое место, как в центр выбежала какая-то женщина. Все решили, что представление началось без разрешения на то Повелителя, и очень удивились. Но рабыня пала ниц с воплем:

– О, Повелитель!

– Что? – сдвинул брови Сулейман. Он даже не стал искать глазами кизляр-агу, которому давно пора было бы приказать евнухам убрать негодную с глаз падишаха.

Но ни кизляр-ага, ни евнухи не торопились, то есть двое дюжих чернокожих молодца подхватили нарушительницу спокойствия, но не утащили мгновенно прочь, а позволили ей кричать:

– Повелитель, я нашла это в комнате Хасеки Султан! – Рабыня протягивала лист бумаги, свернутый трубочкой и перевязанный красной ленточкой, той самой…

Хуррем вспомнила и рабыню, ее купили несколько дней назад, и девушка старательно попадалась на глаза то кизляр-аге, то валиде, и что было на листе, которым заменила сожженный.

Евнухи наконец потащили девушку прочь, но та бросила свиток к ногам султана. Сулейман жестом остановил евнухов. По тому, с какой готовностью они замерли, все так же держа рабыню под руки, стало ясно, что все заранее подготовлено. Хуррем подумала, что и евнухи новые…

– Хуррем… – тихо окликнул ее Сулейман.

– Я не пишу ничего, что могло бы не понравиться Повелителю. Достаточно прочитать написанное.

Султан внимательно посмотрел на возлюбленную, потом сделал знак, и ближайшая рабыня почти ползком метнулась к свитку и так же ползком к султану с листком в руке. Хуррем стоило усилий спрятать довольный блеск глаз, когда рабыня, которую все так же держали евнухи, продолжила кричать:

– Это письмо хану сефевидов, Хасеки Султан переписывается с шиитами!

Сулейман раздраженно махнул рукой, чтобы рабыню убрали. Было слышно, как она завизжала, видимо расставаясь с жизнью. Хуррем не успела попросить, чтобы не казнили, не выведав сначала, кто послал. По залу снова пронесся ропот: как ни боялись женщины навлечь на себя султанский гнев, сдержаться не смогли, слишком страшными были обвинения, давно ли сефевидский шах Исмаил, отец нынешнего совсем юного шаха Тахмаспа, приказал уничтожать гробницы суннитских святых, их тела сжигать и прах развеивать по ветру, убивать суннитских улемов, суфиев и поэтов, а имена трех праведных халифов, Абу-Бакра, Умара и Усмана, проклинать и ругать на площадях.