– Разносите двери! – выкрикнул один. – Тащите ломы!

– Бейте светильники! – вторил другой.

Когда прогремел первый выстрел, Мейкпис показалось, что кто-то уронил на булыжники что-то тяжелое. За первым выстрелом последовал второй, третий…

Толпа всколыхнулась. Кто-то подался назад, кто-то ринулся вперед. Мейкпис получила коленом в живот, а в глаз ей нечаянно ткнули дубинкой.

– Ma!

Люди вокруг Мейкпис заметались, но она упорно пробиралась через толпу, на звуки материнского голоса:

– Я здесь!

Впереди кто-то вскрикнул – резкий, короткий звук, – и Мейкпис сначала не поняла, кто кричит. Она никогда раньше не слышала материнского крика. Но, протолкнувшись ближе, увидела женщину, лежавшую на земле у стены. Слепая, обезумевшая толпа шагала прямо по ней.

– Ма!

С помощью дочери мать с трудом поднялась на ноги. Она была пепельно-бледной, и Мейкпис даже в темноте увидела черные струйки крови, ползущие по левой щеке. Каждый шаг давался ей с трудом. Один глаз был закрыт, а правая рука неловко дергалась.

– Я отведу тебя домой, – прошептала Мейкпис пересохшими губами. – Прости, ма. Мне так жаль.

Несколько мгновений мать невидяще смотрела на Мейкпис, словно не понимая, кто это. Но вдруг ее лицо напряглось и исказилось.

– Нет! – хрипло завопила она и, выбросив вперед руку, ударила Мейкпис по лицу и оттолкнула. – Не подходи ко мне! Проваливай! Проваливай!..

Мейкпис, потеряв равновесие, упала, правда успев увидеть лицо матери, застывшее в ярости и отчаянии, но тут же получила пинок в лицо, от которого по лицу заструились слезы. Кто-то наступил ей на щиколотку.

– Готовьтесь! – раздался громкий вопль. – Идут!

Снова прогремели выстрелы, словно взрывались звезды.

Внезапно сильные руки подхватили Мейкпис за подмышки и подняли с земли. Высокий подмастерье бесцеремонно перекинул ее через плечо и унес с передней линии, хотя она сопротивлялась и звала мать. В начале переулка он сбросил ее с плеча.

– Беги домой! – заорал он на Мейкпис, покраснев от гнева, а сам с высоко поднятым молотом ринулся назад, в свалку.

Она так и не узнала, кем был тот парень и что с ним случилось. И больше не видела мать живой.

Тело Маргарет нашли уже после того, как восставших вынудили отступить. Так и осталось неизвестным, кто нанес смертельный удар. Возможно, невольный убийца слишком сильно, не обернувшись, замахнулся кочергой, а может, всему виной был случайный пинок в голову подбитым гвоздями сапогом, или она пала жертвой шальной пули.

Мейкпис не знала и знать не хотела. Мятеж убил мать, и это Мейкпис привела ее сюда. Во всем виновата она.

А прихожане, охотно покупавшие кружево и вышивки матери, решили, что их драгоценный церковный двор – не место для женщины с внебрачным ребенком. Священник, что был таким добрым при встречах, теперь, стоя за кафедрой, объявил, что Маргарет Лайтфут не войдет в число спасенных.

Мать похоронили в неосвященной земле на краю болот Поплара, на пустоши, заросшей колючей ежевикой и радушно принимавшей только ветер, птиц да людей, которым есть что скрывать, как Маргарет Лайтфут.

«Ты сведешь меня в могилу».

Мейкпис никак не могла забыть слов матери. Они стали ее неразлучными спутниками с рассвета до поздней ночи. Она все время представляла, как мать произносит их, но теперь уже ровным, холодным тоном.

«Я убила ее, – думала Мейкпис. – Убежала, а она последовала за мной в опасное место. Во всем виновата я, и перед смертью она возненавидела меня за это».

Мейкпис думала, что теперь ей позволят спать в одной постели с маленькими кузенами, но ей по-прежнему приходилось довольствоваться тюфяком, который она делила с матерью. Возможно, все чувствовали, что она убийца. А может, тетя и дядя просто не знали, что с ней делать, особенно теперь, когда больше не было кружев на продажу, чтобы оплатить еду и кров.

Она была одинока. Мать и дочь были словно отгорожены от всех частоколом, а теперь он окружал только девочку, отсекая от остального мира.

Все в доме молились как обычно, добавляя дополнительную молитву за мать. Но Мейкпис обнаружила, что больше не может молиться так, как ее учили, обнажая душу перед Господом. Она пыталась, но ее, казалось, переполняла неистовая, белая, как октябрьское небо, пустота, которую невозможно облечь в слова. Она опасалась, что окончательно лишилась души.

На вторую ночь одиночества в комнатушке Мейкпис попробовала силой открыть крышку души, под которой клубились чувства. Заставила себя молиться о прощении, за душу матери и свою. Закончилось тем, что она затряслась, как в ознобе. Но не от холода – от страха, что Бог слушал ее с ледяной неумолимой яростью, заглядывая в каждый прогнивший уголок души. И одновременно страшилась, что Он вообще не слушает, никогда не слушал и впредь слушать не станет.

Это усилие вымотало ее. Потом она заснула.

Тук. Тук-тук.

Мейкпис открыла глаза. Она замерзла, потому что была одна в постели, и теперь уже не суждено прижаться к материнской спине, чтобы согреться. В непроглядной тьме потеря казалась совершенно безмерной.

Тук-тук-тук.

Стук доносился со стороны ставен. Возможно, они просто неплотно закрыты. Если так, то будут дребезжать всю ночь, не давая уснуть.

Мейкпис неохотно поднялась и ощупью пробралась к окну. Свеча не понадобилась: она слишком хорошо знала дорогу. Девочка потрогала задвижку. Закрыта. Но вдруг почувствовала пальцами дрожь, словно кто-то под окном постучал снова. Из-за деревянных дощечек донесся шум, такой тихий и сдавленный, что казался не более чем щекоткой в ухе, но звучал как человеческий голос, и в тоне было что-то пугающе знакомое. От ужаса волоски на затылке Мейкпис встали дыбом.

Вот он снова, придушенный всхлип по другую сторону ставен. Единственное слово. «Мейкпис».

Мейкпис тщетно сражалась с сотней кошмаров, чтобы держать ставни сна закрытыми и не дать обезумевшим призракам ворваться и напасть на нее. При этом воспоминании у нее задрожали руки, но пальцы по-прежнему лежали на задвижке. «Мертвецы подобны утопленникам», – говорила мать. Мейкпис представила, как мать тонет в ночном воздухе, медленно колышется, черные волосы разметались… Вообразила ее беспомощной, одинокой, отчаянно пытающейся за что-нибудь уцепиться.

– Я здесь, – громко прошептала она. – Это я, Мейкпис.

Она прижалась ухом к ставне и на этот раз, казалось, сумела разобрать слова приглушенного ответа:

– Впусти меня.

Кровь у Мейкпис застыла, но она велела себе не пугаться. Мать вовсе не такая, как другие мертвецы. Она другая. Что бы ни ждало Мейкпис за ставнями, это все равно мать. Мейкпис не может покинуть ее… снова покинуть.