Потом они все вместе пили чай, хотя нет, не все. «Джеймса Дина» с ними не было, и Алена стеснялась спросить про него. И не только потому, что за столом царила напряженная атмосфера. Отчего-то смущали ее одни лишь мысли о нем. Может, потому, что красивый такой? Вот она и робела. А вот Артем и впрямь оказался милым. Он пусть и не слишком дружелюбно с ней держался и улыбался как-то натянуто, но тем не менее обещал завтра все ей здесь показать. И отца это предложение порадовало.

После чая Жанна Валерьевна проводила Алену в ее комнату. Это тоже казалось немыслимым: в таком роскошном доме у нее еще и собственная комната будет!

— …Располагайся, обустраивайся, ну и отдыхай, — пожелала ей мачеха и удалилась, оставив Алену одну.

Это была не комната, а мечта! Просторная! Просторнее, чем их спальня в детдоме, а в той спальне они жили вшестером. Кровать огромная — спи хоть вдоль, хоть поперек. А шкаф! Алена раздвинула двери и обомлела, он сам как еще одна комната, хоть живи. Ее нищенский скарб займет тут от силы две-три полки.

Осмотревшись, она решила первым делом разложить вещи. В это время дверь внезапно распахнулась и в комнату вошел он. «Джеймс Дин». Точнее, Максим, ее сводный старший брат. Сердце екнуло от неожиданности, а может, и не только от неожиданности. И почему-то вдруг подумалось: не отфотошопили.

Вживую он выглядел еще красивее, она аж засмотрелась и поймала себя на том, что молчит и глупо улыбается.

«Надо что-то сказать».

Но, как назло, в голову не шла ни одна умная мысль. Смотрел он на нее почему-то насмешливо, но сквозь эту усмешку прорывалось щемящее отчаяние и все то же гибельное безрассудство.

Наконец она сумела более или менее взять себя в руки. И даже вымолвила:

— Ой, прости, ты, наверное, Максим, да? А я Алена.

— Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, — хмыкнул он и, оттолкнувшись от стены, шагнул к ней навстречу, — твоими стараниями.

Теперь в свинцовых глазах полыхнула злость, острая, жгучая, непримиримая. Алена перестала улыбаться и непроизвольно отступила.

Он бросил взгляд на ее жалкие пожитки и брезгливо скривился. И так же презрительно осмотрел ее с ног до головы. Алена инстинктивно обхватила себя руками, точно пытаясь закрыться от этого жалящего взгляда.

— Могла бы не тащить сюда это рванье. Папочка уж прикупит тебе что-нибудь приличное, — сказал — как плюнул. Его слова, его злой тон шли вразрез, ну просто никак не состыковывались с внешностью. Как если бы редкой красоты орхидея источала не аромат, а вонь. — Кстати, тебя хоть на вшей, чесотку, лишай… Что там еще у вас бывает? Проверили?

Ей вдруг стало до слез обидно. Зачем он так с ней? Что она ему плохого сделала?

— Почему ты так говоришь? — сглотнув ком, тихо спросила она.

Он взметнул бровь.

— А ты думала, что влезешь в чужую жизнь и все тебе должны быть рады?

— Но он мой отец! А ты мой брат…

— Брат? — Его аж передернуло.

Он вдруг стремительно шагнул к ней, крепко схватил за локоть и грубо подтянул к высокому зеркалу над туалетным столиком.

— Взгляни на меня и на себя, чучело. Какой я тебе брат? У нас в принципе нет ничего общего. Ты всего лишь приблудная попрошайка. Мне с тобой даже рядом стоять противно. Даже смотреть на тебя противно. И если ты рассчитывала, что будешь жить тут припеваючи, то тебя ждет глубокое разочарование. Я тебе это гарантирую.

Максим выпустил ее руку и, словно в подтверждение своих слов, обтер ладонь о джинсы, а затем вышел.

Отцовский водитель вез братьев в гимназию. Артем таращился в окно, как будто впервые видел проплывающие мимо дома, Максим зависал в мессенджере, переписываясь с Ренатом Мансуровым, лучшим другом и одноклассником.

Вчерашний прогул Максима остался дома незамеченным. Еще бы! Подумаешь, какой-то там прогул, когда такое событие — возвращение блудной дочери в лоно семьи. Точнее, приблудной. При одной лишь мысли о ней его так и корежило. И в то же время ни о чем другом просто не думалось.

Ирония в том, что пару месяцев назад, когда они даже не знали о существовании этой колхозницы, за ужином разгорелся спор. Хотя разгорелся — это слишком громко сказано. Так, пошкварчал немного и затух за неинтересностью темы. Мать вычитала в модном журнале статейку о том, как очередная бедняжка, родившая внебрачного ребенка от какого-то селебрити, женатого причем, качает права и настойчиво претендует на хорошее содержание. Так вот, мать была на стороне «бедняжки», которую коварно обольстили и подло бросили.

«Мало того, — возмущалась, — что девчонку соблазнили и покинули, так еще и оставили с ребенком! Вот как она его должна растить одна? И бедному ребенку каково будет? Безродный, никому не нужный, нежеланный… Ужас!»

Эта манера ее — вычитать какую-нибудь ерунду, а чаще вот такую пикантность на пике шумихи — обычно вызывала у Максима легкое раздражение. Ну разве непонятно, что тут никому эти скандальные новости не интересны? Разве нельзя трепаться о звездных адюльтерах и прочих их закидонах со своими подружками? Но в тот раз он вдруг вскипел — понял, что мать себя в юности вспомнила. И его… Тогда он перечил ей грубо, зло, утверждая, что никто не виноват, если эта «бедняжка» такая шалава, что легла абы с кем, и такая дура, что ума не хватило хотя бы предохраняться. А теперь эта дама и вовсе выглядит жалкой, жадной и позорной попрошайкой. Мать разнервничалась, обиделась, целых два дня потом с ним не разговаривала.

А вот интересно, что бы она сказала сейчас? Опять горячо отстаивала бы интересы «бедняжки»? Что-то сомнительно. Уж так она яростно возмущалась, когда отец размышлял, чем одарить новоявленную дочь!.. «И это вообще, — заключил Максим, — очень в духе взрослых — перестраиваться на ходу, менять по обстоятельствам взгляды и мнения. А они потом еще и негодуют, почему ты их не уважаешь».

Колхозницу после завтрака тоже куда-то увезли по поручению отца. Куда, интересно? Впрочем, не настолько, чтобы выяснять. Если что, он потом спросит у водителя.

Вообще, у отца было их двое, водителей: на белом «Хаммере» ездил Юрий Николаевич, или попросту дядя Юра, обычный мужик лет пятидесяти, рыжий, коренастый, с веселым нравом. И вот этот, второй, что вез их в гимназию. Ни Максим, ни даже Артем не запомнили его имени, настолько он был неприметным, ко всему безучастным, да просто никаким, словно не человек, а функция, неотъемлемое приложение к черному «Кадиллаку». Молча довез, молча высадил на парковке перед коваными воротами гимназии, а через шесть часов будет стоять здесь же, на месте, будто и не уезжал.