еще нужно успеть до Литы, пока его время не закончилось.

2019

Прости

Гретель оставляет одну за другой крошки. Высушенный хлебный мякиш белеет на выжженной земле. Ветер стих, даже птицы не дают о себе знать. Лес будто немой.

— Тропинка из крошек? — фыркает.

Гретель рисует дорогу! Нет, шоссе в прошлое! Там она никто. Глупая девочка без будущего.

Бесконечное ничто.

Позволила брату пожертвовать собой, остаться в клетке, только чтобы она спаслась. Гретель надеется, что еще не поздно. Надеется, что Гензель все еще там — забалтывает грозную, но глупую ведьму. Надеется, что брат не подан на званный обед вторым блюдом. Надеется и ждет, пока старуха уйдет из дома.

Ночью в лесу страшно, но пальцы больше трясет когда она пытается открыть замок пряничного домика. Она видела, как ведьма ушла. Она слышала, как та ругалась на Гензеля, что не в коня корм. Значит еще есть шанс.

Гретель ломает дверцу клетки и вытягивает из нее брата. Он удивленно смотрит на нее, начинает ругаться.

— Глупая девчонка! Ты зачем вернулась?

А ей и ответить нечего. Странное ощущение, что она выше его, что она взрослее его — не дает покоя.

— Тебя спасаю, — выдыхает Гретель и тянет Гензеля за руку, на выход.

Они бегут не жалея дыхания. Дождя ночью не было, птиц все еще будто нет. Хлебные крошки ведут их к дому, туда где все будет иначе. В светлое будущее без ожирения и сладостей, без ведьмы-людоедки и подкаблучника-отца.

Бегут и смеются, наконец-то свободные, наконец-то вместе.

Но просыпается Гретель одна.

Она тихонечко плачет в подушку, чтоб не услышал муж. Кормит детей завтраком, моет посуду, идет в душ. Надевает черное платье, даром, что на улице жара, и темные солнечные очки.

— Буду поздно, — говорит мужу и едет на край города.

Туда где нет деревьев, птиц и выжженной земли. Туда где на мраморной плите выбито: Гензель Шмидт.

И она опускается на колени и шепчет: «Прости».

2019

Икона

10 заповедей новой Терры

• Всё можно исправить, пока мы живы.

• Один в поле не двое.

• Почитай мать и отца своих.

• Храброго смерть настигает один раз.

• Без труда не вытащить и рыбку из пруда.

• Жертва — это твой выбор.

• Не изображай ничего из того, что находится на небе, на земле, в воде.

• Не кради ничего, ведь отняв что-либо у ближнего, ты наносишь вред себе.‌

• Настоящий лидер всегда поступает правильно, что бы о нем ни думали.

• Мы все как карандаши. Кто-то ломается, кто-то тупит, а кто-то затачивается и движется вперед.

• Олух! Пузырь! Остаток! Уловка!‌

С повторения заповедей начинается каждое утро в общине, но сегодня слова обретают особые напевы. После долгой радиационной зимы наконец наступает весна. Время великого праздника. День мертвых и ночь воскрешения, нет ничего важнее.

В этом году все сообщники выгребают остатки запасов из своих складов и приносят еду к моему порогу. Традиции приписывают принимать дары величественно, но я улыбаюсь как дурочка. Ещё бы, такая честь.

Накрываю ужин, достаю из закромов священные вино и хлеб, оставшиеся с прошлогодней Пасхи. Все готово. На всякий случай одергиваю складки скатерти и заправляю под платок выбившуюся прядь. Идеально.

— Ворона, а ну успокойся, — дочь все бегает вокруг стола и смотрит на ужин голодными глазами, — угомонись, кому говорю! — хватаю девчонку за руку и резко останавливаю. Она тут же начинает хныкать.

— Я хочу ужин! Почему все только Кадилу? Я тоже хочу!

— Не зови его так больше! Сегодня ему подарят новое имя, — напоминаю своей непослушке. — Это большая честь для семьи.

— А ее можно съесть?

— Кого?

— Ну, эту честь?

— Потерпи. Рамадан кончается, поешь после праздника, — дочь снова открывает рот, чтобы возразить, но в кухню входит Он, одетый по всем правилам в хламиду гуру-вайшнавы. Мы такие цвета редко видим, вот Ворона и застывает, даже рот забывает закрыть. Мудрые люди до сих пор спорят, как назвать этот цвет.

— И я такую хочу.

— Потом, — отмахиваюсь и отодвигаю стул, приглашаю сына к трапезе. Наверное, теперь мне его и сыном-то называть не стоит. Лама об этом умолчал, когда рассказывал правила. Сейчас-то уже и спрашивать поздно.

Он довольно оглядывает стол и хватает по суши в каждую руку. Крошки пресного теста вываливаются из рта, но он продолжает причмокивать, пока жует, еще бы — самая настоящая начинка из соевого мяса. Придерживаю Ворону за плечо, а то она уж слишком рвется помочь брату. Наш пост закончится чуть позже.

Праздничный ужин завершается, когда Солнце еще не достигло экватора зенита. Подношу сыну церемониальную чашку с вином. Он принюхивается и морщится, но все же принимает напиток и как можно быстрее его проглатывает, чтобы привкус не задержался на языке. Затем наступает очередь хлеба. Горжусь своим мальчиком, он отлично держится, не бледнеет, не зеленеет, жаль, этого не видят сообщники.

Он встает из-за стола как раз вовремя, в дверь стучат. Вопреки церемонии Ворона добирается до ручки первая.

— Папа! Ты принес мне что-нибудь вкусное? — бросается девочка на руки Мусаке. Ещё одна его жена стоит на пару шагов позади — закутанная в платок так, что только глаза видно. Завидует, конечно, ведь моего сына выбрали для Пасхи.

— Принес, но отдам только после церемонии. Ты же хорошая девочка и подождешь?

— Да, папочка, — дочь довольно улыбается и идет здороваться к Желе, но та даже руки не достает из-под слоев тряпок.

— Я принес десерт, священную ягоду, — он протягивает помидор, наверняка самый зрелый из тех, что есть на грядках. Для Избранного всегда дают самое лучшее. Кланяюсь мужу, пока сын, пачкая одеяние, жует помидор.

— Время пришло, нам пора, — торжественно объявляет Мусака и выводит Избранного в аллею, после них выхожу я с Вороной за руку. Желе плетется сзади. Сообщники расступаются перед Избранным, кланяются ему, осыпают конфетти, просят о благословении. Мой мальчик, кажется, был не готов к этому и пытается украдкой облизать с пальцев остатки томатного сока. В итоге он вытирает их о хламиду.

Будь это какой-то другой день — отругала бы.

Выходим на лобное место, к которому стягиваются кучки народа. Алтарь уже возвышается над толпой, напоминая о ничтожности каждого.

Лама стоит на пригорке в своих самых цветастых одеждах.

— Вы привели Будду? — над толпой разносится его громовой голос.

Я склоняю голову и кладу руку на голову дочери, чтобы та сделала так же. Нам время молчать, мужчины говорят.

— Он здесь, — старается Мусака, хочет, чтобы все его услышали.

— Вы привели Мухаммеда? — снова спрашивает