ваша… Как ни старается она скрыть это, но я-то вижу!

— Мишутка! — подозвал к себе сына появившийся в дверях Бирюков. — Марш ко мне!

Ребенок посмотрел на отца, мгновенно взобрался на колени к дяде и положил голову на его плечо.

— Поди сюда, говорят тебе! — крикнул Владимир Константинович.

Миша крепче прежнего прижался к Осокину и не думал сходить с коленей.

— Иди к отцу, — сказал тот, ссаживая племянника. — Иди же… не хорошо! — уговаривал он его.

Мальчик сделал было несколько шагов, но вдруг заплакал и вернулся.

— Плакса дрянная! — оприветствовал сына Бирюков. — Сашка! — подозвал он старшего. — Хочешь водки?

— Хочу, — отвечал мальчик, подходя.

— Молодчина! — потрепал его по щеке отец, налил ему полрюмки и дал выпить: ребенок закашлялся.

— Что это вы делаете? — вскричала Настя, вскакивая и уводя от него Сашу.

— Ничего, пройдет! — расхохотался Владимир Константинович. — На, вот, закуси, — подал он сыну кусок бутерброда.

Орест только плечами пожал.

— Водка желудок укрепляет, — словно оправдывался Бирюков, — от золотухи доктора всегда водку прописывают.

— Саша вовсе не золотушен, да и вряд ли водка вообще детям полезна, — заметила Завольская. — Спросите Каменева — он здесь.

— Где?

— У вас в кабинете; Надежду Александровну выслушивает.

Владимир Константинович всполошился.

— А что?.. Разве она нездорова?.. — Ангельчик! Милочка! — бросился он к входившей жене и стал целовать ее руки. — Ты больна?..

— Нет.

— А доктор что же выслушивал?

— Ведь ты знаешь, что у меня грудь слаба… ну он и следит за тем, чтобы она совсем не расстроилась.

— Так у тебя теперь ничего не болит?

— Ничего.

— Урра! — крикнул вдруг Бирюков, подошел к закуске, налил себе водки и, провозгласив «за здравие нашего ангела!», опрокинул рюмку в свою широкую глотку.

Надежда Александровна с сожалением, похожим на презрение, посмотрела на мужа и, подозвав к себе детей, села к столу показывать им карточки.

— А доктор-то где же? — вспомнил вдруг Владимир Константинович.

— Уехал, — ответила жена.

— Ну черт с ним, коли уехал! Надя, знаешь новость: жид Блюмензон издох.

— Да разве я его знаю…

— Помилуй матушка: кто эту ракалию[39] не знал… Ростовщик, который и с живого и с мертвого драл… восемьдесят тысяч чистоганом оставил!.. Вот канальское-то счастье таким болванам, как племянничек его любезный!

— Как вам, однако, мало для счастья нужно! — со злобной ноткой заметил Осокин.

— Восемьдесят-то тысяч мало? Эк ведь как забирает!

— Вы не поняли… Не велико счастье такие деньги наследовать!

— Это почему? Особенные они, что ли?

— Особенные. Это — пот и кровь бедняков, нищета и позор, может быть, целых семейств!

— Фу! как громко! — развел руками Бирюков. — Не отказаться ли ему, бофрерчик, а?

— Я бы, может быть, и отказался, — серьезно сказал Орест.

— От восьмидесяти-то тысяч?.. Ну, уж это ты врешь, позволь не поверить!

Осокин промолчал.

— Упокой его Господи, — хлопнул Владимир Константинович рюмку водки, — подлец был покойник! Не прикажете ли хереску? — подслужился он к Насте.

— Нет, — сухо отозвалась девушка.

— Боитесь, что от ваших коралловых губок винцом будет попахивать? — подошел он к ней, уже порядочно раскрасневшись.

Завольская молча отодвинулась.

— Как к вам это платье идет — прелесть! Сидит-то как! — плотоядно оглядывая Настю, продолжал заигрывать Бирюков. — Остя! — хотел шепнуть он шурину что-то на ухо, но тот довольно грубо взял его под руку и отвел к обыденному столу. «Будет нахальничать! — вполголоса заметил он зятю. — Вон суп несут».

Владимир Константинович несколько удивленно взглянул на Осокина, но тотчас же расхохотался:

— Хватим-ка, милейший! — пригласил он beau-frere'a.

Но beau-frere не хватил, и хозяин в одиночестве пропустил предобеденную чарочку. Сели за стол. Обед прошел скучно. Все, кроме хозяина, мало ели и больше молчали; зато он ел за четверых и болтал без умолку. Бирюков рассказывал про свою службу в кавалерии: как на своем Демоне перескакивал через целую ротную колонну, как из подков вил веревки, как указательным пальцем перешибал как ножом, три фунта стеариновых свеч. Орест ушел от сестры грустный и расстроенный. «Господи, — рассуждал он, — жить с эдаким животным!» — и он не шутя раздумался над судьбой несчастной Надежды Александровны.

III

В тот же день вечером, под неприветный шум мелкого осеннего дождя, вот что происходило в небольшом деревянном доме одной из посредственных улиц города. В гостиной, на столе перед диваном горела лампа под зеленым абажуром, и стоял чайный прибор; немного поодаль, на высоком табурете с медной доской, шипел самовар, выпуская из-под крышки две белые струи волнующегося пара. На диване сидели две старухи; крайней, ближе к самовару и очевидно хозяйке, было лет за шестьдесят; высокая, полная, с широким, бойким лицом и небольшою проседью в темных, еще густых, волосах, — она составляла резкую противоположность со второй, сухопарой фигуркой, с желтой, птичьей физиономией и узенькими, плутоватыми глазками. Хозяйку звали Татьяной Львовной Осокиной, а ее гостью — Марьей Серапионовной Перепелкиной.

Старухи молчали; видно было, что они уже повыболтались; передача новостей, за неимением материала, прекратилась и уступила место усиленному чаепитию. В комнате раздавалось только шипение самовара, звук ударявших в стекла капель, да изредка, довольно громкое, прикусывание сахара.

Прошло с четверть часа; наконец гостья, допив свою четвертую чашку и опрокинув ее вверх дном, слегка приподнялась на диване и с ужимкой поблагодарила хозяйку.

— А еще? — грубовато спросила ее та. — Пей, Сергеевна!

— Нет уж, увольте, Татьяна Львовна: как перед Богом, не могу-с!

— Другой раз по семи пьешь!

— А сегодня моченьки моей нету! — ухмыльнулась Перепелкина. — Человек ведь я тоже-с… Что я нынче чаю припила — страсть! У Левиных три чашки, — загнула она три пальца, — у купчихи Синеглазовой четыре, у генеральши Булькиной… ну тут всего одну, потому особа важная, сами изволите знать неловко как-то… У Горожанкиных…

— Будет тебе высчитывать… Ну что мне в том, сколько чаю ты выхлебала? — оборвала гостью Осокина.

— Я ведь это к тому, чтобы вы чего подумать не изволили.

— Не дура же я в самом деле, чтобы обижаться…

— Ты все на свой чиновничий аршин меряешь… Ой, Марья, Марья!

— Потому как я привыкла дорожить вашими милостями, — с кошачьей ужимкой и постоянно подпрыгивая на диване, лепетала Перепелкина, — я всегда опасаюсь, чтобы чем ни на есть прогневить вас, матушка вы моя.

— Пустое мелешь!

— Я сызмальства, Татьяна Львовна…

— Да будет тебе, заладила одно, да одно!

Гостья съежилась и платком, свернутым в комочек, утерла свои тонкие, бесцветные губы.

— Ой, Матерь Божия! — немного помолчав, воскликнула она, взглядывая в окно и прислушиваясь к шуму дождя и ветра. — Как пойду-то я от вас: погодушка — светопреставление!

— Авось не растаешь, до извощика-то доковыляешь… рукой подать, а денег я дам.

— Поди, антихристы, все