Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хо-чу-быть. Все-го-лишь. Отстучала электричка.
А потом обе фигуры, озаренные синим цветом, скрылись в темноте. Электричка отдала тьме последнее «лишь» и замолчала.
Илья прикурил новую папиросу. Опять рядом возник недовольный Слава. Глаза он уже отмыл. На руке у него висела какая-то девушка. Пьяная.
− Это ты поэт? — спросила она Илью.
Илья проигнорировал вопрос, продолжая смаковать, катать во рту, перекладывать услышанное:
− Я-хочу-быть. Пам-пам-пам. Все-го-лишь.
− Это так просто — сочинять песни, — засмеялась девушка. — Слава, ну мы поедем пить?
− Пить. Всего лишь, — повторил Илья.
− Ну все, давай уже, поехали пить.
− Пить, мыть, выть, жрать, петь, взять, — Илья кинул окурок в первую попавшуюся лужу.
Они все вместе погрузились в автобус, который с виду напоминал старый башмак. Скрипнул на прощание фонарь.
И небо вдруг полыхнуло фиолетово-алым. Но это уже никто не увидел.
***
Весна 188.. года. Окрестности Селецка.
Было холодно. Парамон поежился и запахнулся поплотнее в драный тулуп, провонявший за зиму так, что только зверье распугивать. Под тулупом одна грязная нательная рубаха да крест. Нет ничего боле. Господь греет. Да еще кистень за пазухой. Эх жизнь короткая, тулупчик старенький.
Небо, черное как смерть, было пусто. Ни одной звезды. Как в одеяло завернулся. Только где ж оно одеяло?
Голод выгнал их из леса поближе к людям. На большую дорогу. Но теперяча, как Сосьва разлилась, по дорогам никто не ездит. В город тоже не сунешься — сразу вызнают по рваным еще в малолетстве ноздрям. Но сердобольные люди выставят сухарей, да еще чего пошамать на порог — принято так на Урале. Силился Парамон всю свою жизнь понять почему так? Почему его душегубца-каторжанина жалеют, знают каково ему в лютые холода или в раскисшую весну по лесу бродить. Откупаются, зло думал Парамон. Как духу лесному жертвуют. Как лешему.
Куст рядом затрепетал. Ударило в ноздри гнилью и сырой землей. Козьма.
— Ну, — спросил Парамон.
— Сидит, Парамоша, — ответил шепотом Козьма. — Вродь охфицер. В одного. Сабля есть у нево, он ей щепу рубит.
— Вродь, — передразнил товарища Парамон. — Ружо есть? Иль пистоль?
— Вродь нет.
— Тьфу, — только и сказал Парамон. Пятеро их было. Всю зиму ховались по заимкам да брошенным избам. Землю жрали. Да и кой че другое, о чем вспоминать не след. По весне только и осталось их − гнилой Козьма да сам Парамон. Уж на что тоже здоровьем крепок, да и то ослаб. А тама офицер целый, да вдруг еще с запасом.
— Спать будет?
— А хер его знат. Не жрет, не спит. Бакланит с кем-то. Молитву чтоль.
Эх, кабы знать заранее. Есть у служивого пистоль или нет?
Парамон пополз сам. Вокруг тьма — глаз выколи. Впереди отсвет от костра. На него и пополз. Гнилушка Козьма следом.
У костра — хорошего, жаркого, не того еле дышащего, что они жгли пока бродяжничали вокруг городка, сидел человек. Тощий, бакенбарды топорщатся только. Тоже в тулупе, да в таком, подобрее, чем у Парамона, а на голове фуражка. Точно офицер поди. Рожа начитанная, усы кренделями. Такого Парамон один в один бы не забоялся. Сабля, оно конечно, того самого — дело знает. Но и он с братцем-кистенем не промах.
— Вот ентот охфицер, — дохнул в ухо Козьма. — Ну его, Парамоша. Начнет ышо саблей махать.
— А жрать че будем? Тулуп мой жевать или шапку твою.
— Здеся, Парамош, места плохие. Говорят, свет прям с неба падат. На кого попал, того и хвать. И к себе. Типа возносят. А мож бесы обманку крутят. В раз не на небеса возносят, а в самое пекло. Наебка, знаш такое?
— Мели, Емеля. Возносятся аха, — оскалился Парамон.
— А я один раз тута в небе видал чево. Такая вот. На тарелищу похожа. Здоровая тока.
— Тарелищу, ты видал хоть раз тарелищу-то? Голотьба.
— Так я ж того, — обиженно засопел Козьма. — В барском доме я еще бывало малым сиживал. Мон па си… Жур па фа… А я вот че думаю? А вдруг не бесы то? А самый что ни на есть божественный свет?
— Тихо ты. Разбазлался.
Офицер у костра тоже вроде как услышал их. Привстал, впился глазами аккурат в те елки, за которыми прятались товарищи, посмотрел-посмотрел, усищами поводил по сторонам да на место сел.
— Ну еще часик подождать, — сказал он и потянулся, аж слышно как кости захрустели.
— Сволота ты, Евстратий. Чтоб у тебя при гипер-переходе — глаз лопнул. Или органика потекла.
Парамон повертел башкой. Никого боле у костровища не было. А голос бабский был.
• Злая ты стала, — сказал офицер и заржал вдруг, как конь.
− Ржи дальше, — сказала невидимая баба. — Только что ты про порченное имущество доложишь? Где у меня все остальное?
— Так и доложу. Андроид серийный номер 34578-зХ слишком погрузился в сеттинг, дал сбой блок, отвечающий за мораль. Модель деградировала. И чтобы выполнять возложенные на него задачи, а именно заниматься сбором информации, вышеназванная модель андроида пустилась во все тяжкие. Выражаясь на местном диалекте, погрузилась в пучину разврата и беспутства. Иначе говоря, пошла по рукам.
Невидимая баба зашипела и пошла крыть заковыристым матом.
Да где же она, все пытался высмотреть Парамон.
− Ты мне бошку срубил, гаденыш. Где теперь тело мое? Тут они таких тел не видали, — не унималась баба.
− Н−да. Планетка так себе. Деградация была неизбежна. Пожалуй, переведу-ка я тебя в режим энергосбережения.
— Давай, — шепнул Парамон Козьме. − Ты его с той стороны отвлечешь, а я уж…
— Боязно, — замялся Козьма. — Вишь, на два голоса говорит. Бес это.
− Да и бес с ним, — отмахнулся Парамон. Ему что бес, что офицер, да хоть сам урядник — так даже лучше. А если тут и баба есть, то и баба пригодится.
Парамон вывалился из леса в аккурат в тот момент, когда офицер отвлекся на Козьму, вошедшего в освещенный костром круг.
− Господом Богом тебя прошу, — начал заунывно Козьма. — Детками малыми заклинаю.
− Чего?
Офицер только к сабле потянулся, а цепочка кистеня уже рвала тугой, горячий от костра воздух. Свист. Клац!
− Ой! — и офицер прижал ко лбу пятерню.
Парамон не успел удивиться тому, что между пальцами вместо кровищи заголубело вдруг словно небо, как офицер, так и не отнимая руки ото лба, ловко вынырнул из своего тулупа и прыжками понесся в заснеженную черноту леса.
− Кудыть? — рванул за ним Козьма, но тут же махнул
