Вой перерос в слова, и он понес свое – про то, что она мразь, мразь, надо, надо, надо, НЕМЕДЛЕННО!!

Она упала лицом в подушку и рыдала, захлебываясь, кусая наволочку. Трубка стрекотала рядом, а минут через пятнадцать смолка. Она потом звонила по всем-всем и говорить не могла, а только слушала, что они подходят к телефону, раздраженно кричат: але, вас не слышно! – слава богу, живые.

Второй раз она уже, конечно, не рыдала так безобразно, но ох эта волна тошной жути… Дождавшись мельчайшей паузы, она спросила: «Что вы хотите?»

Он хотел, чтобы она сейчас же, СИЮ ЖЕ МИНУТУ поклялась, что оставит его в покое и никогда больше не позвонит!

Сейчас она уже понимала, что надо было спокойно и очень тихо говорить – я вам обещаю, даю честное слово, что никогда ни за что вам не позвоню. Это бы не отменило его следующих звонков, но успокоило бы в ту минуту. Но она тогда еще ничего не понимала и закричала базарно и беспомощно: да это ВЫ мне звоните, да какого ж черта, чего-то там милицию…

Милицию… Ох, ну тут она сама виновата.

То ли на четвертый, то ли на пятый день она пребывала в полном раздрае. Ее уже понемногу отпустил первый первобытный ужас, но теперь она отчетливо понимала, что дело приобретает характер хроники. И тут как раз в гости забежал Дима, с которым они теперь виделись редко, а когда все-таки виделись, то она только расстраивалась – такой он был вымотанный на своей работе и так ему было не до нее. А в этот раз он приехал неожиданно – веселый, благостный, с замасленным бумажным мешком – пончики жаренные в машинном масле, страшный сейчас раритет, увидел и не смог удержаться. Она схватилась за старую ручную кофемолку. И так они хорошо, прямо взахлеб, стали трепаться, выпили галлон кофе, как кашалоты накинулись на эти адские пончики… что в момент какой-то блаженной паузы после трех часов разговора она, посмеиваясь, сказала: а у меня тут вот какая история…

Дима… Ох, отмотать бы назад и прикусить бы ей язык, честное слово! Дима мгновенно стал мрачен и серьезен, как-то подсобрался и подобрался, пересел с дивана на табуретку и учинил ей допрос. Какой тембр, что говорит, сколько времени говорит, знаком ли ей хоть отдаленно этот голос, кого-нибудь напоминает… Услышав, что звонки длятся уже пять дней, уничтожил ее холодным изумлением: и ты за все это время ничего не предприняла? Мне не рассказала? – Услышав историю с переплетчиком, рассвирепел: почему Сергей ничего никогда не может сам?! Почему надо тебя втягивать?!

Сережа тут был настолько ни при чем, что она только руками всплеснула. Она у м о л я л а ничего не делать. Но Дима уже ничего вокруг себя, кроме себя, не видел и не слышал. И через пару дней приволок какого-то мента, то ли кем-то рекомендованного, то ли просто участкового, она даже не поняла. Дело вышло пыточное. Спокойный, как черепаха, майор выслушал ее рассказ, улыбаясь. Потом долго, так же улыбаясь, молчал. Дима не выдержал и резко осведомился, не собирается ли милиция предпринимать что-либо по этому поводу. Майор продолжал улыбаться. Не мы, а вы, – молвил он, выразительно интонируя, – кажется, это из какой-то комедии, что ли? Она не помнила точно. – Не мы, а вы… Мы-то что тут можем сделать? В чем сыр-бор? Где состав преступления? Вас никто не ограбил, не побил… Телефонный разговор это, знаете… Вот вы – вы, лично, да! – вы можете предпринимать какие-то действия… Только опять же – какие?

Дима насупился:

– Это запугивание, и мне удивительно, что вы не признаете такого ммм… Это телефонный терроризм! Его, этого психа, можно вычислить, запеленговать, явиться к нему и тогда…

– Да? – радостно спросил мент. – И тогда?..

– Ему можно пригрозить! – сказал Дима, теряя уверенность. – Напугать его можно. Объяснить, что так и по рылу схлопотать недолго. Если не прекратит названивать…

– Ага, – с удовольствием подхватил мент. – Это вы сейчас планируете противоправные действия. В присутствии меня. Не есть хорошо…

То есть все было ясно. Она опускала глаза – она же знала, что так и будет! Дима в две минуты скис и утратил прыть. А потом совсем мучение – мент отозвал Диму на кухню и – она прекрасно все слышала – спрашивал его там: а она, родственница ваша или кто она вам? – не могла это придумать? Знаете, женщины иногда…

Мент ушел, Дима просил прощения, а на нее навалилась ужасная тоска, которую она с трудом закурила и засмотрела сериями Пуаро. Псих продолжал звонить.

Первый звонок в день рождения ей поступил вчера, то есть уже сегодня – в полпервого ночи. Она думала – кто-то решил поздравить первым, но нет – звонила Бойцова, неуемная старуха; без всякого алё бодро закричала в трубку:

– Надя! У нас беда!

Всегда у них была беда.

– Надо с Ольгой поговорить, у ней теперь чеченец. Никого нас не слушает, меня не слушает, мать не слушает, вся беcпринципная, ничего, говорит, не знаю, это любовь навсегда. В гороскопе вычитала. Давай я тебе ее пришлю.

– Начинается, – мрачно сказала Надя. Как она этого не любила.

– Нааадь! – Бойцова сменила тон и заговорила искательно. – Ну я тебя прошу. Ну ты гляди, чего делается – только-только в институт поступила, сколько наших слез, а? Еле-еле запихали ее. Только-только… А она нам заявляет, что они сейчас женятся и она уезжает с ним туда… С Иринкой-то я так не мучилась никогда. А эта – бестолковая! И упрямая! Как что в голову войдет, так все! Вылитая я!

– Ну хорошо, а я-то что могу, Нина Петровна? – как это все ее раздражало… Дайте покою хоть в день рождения, так нет – на тебе, пожалуйста, чужую любовь и какую-то ахинею.

– Наааадь. Ты поговори с ней. Ну вы ж подруги. Она всегда говорит – я только Надю буду слушаться. И Иринка мне – как Ольга нам все объявила, Иринка сразу мне говорит: мать, звони Наде, больше некому.

Условились, что Ольга приедет завтра, то есть уже сегодня.

До часу она сидела заведенная и злая, в час не выдержала и полезла в шкаф, налила маленькую рюмку «Хеннесси» и стакан тоника и потом до половины четвертого смотрела «Город Бога». А в восемь утра, разумеется, позвонил он.

Но как же он странно говорил… Лейтмотив был такой: она ему все-все сломала. Все дело в ней. Он бедный перебежчик, переборщик, перебанщик, переменщик, а она его страшная судьба. Все из-за нее. Поэтому-то ей и надо звонить каждое утро – так она понимала. Тут она его утешала. Но на этот неизменный стерженек наматывались гроздья других смыслов и идей. Колючая сладкая вата так наматывается на несъедобный прутик, ох. Если бы этот безумец только обвинял ее и тосковал о своей несчастной судьбе, она справлялась бы с ним одной левой. Она уже навострилась утешать и утишать за две минуты. Но дальше шла сладкая вата – ворох слов. И угадать его было нельзя. Поэтому она не могла просто отложить трубку на стол и спокойно заниматься своими делами – все время надо было быть начеку и как-то реагировать. Вот он выпаливал: эф-фералган! Эф-фералган! Федерация называется – чужих лекарств набрали и лечимся! – хоть хмыкай, хоть поддакивай, но молчать было нельзя. И она поневоле вслушивалась. Это бы еще полбеды – у нее накопился кое-какой опыт сочувственного подвякивания, и она вроде уже виртуозно умела не вникать – недаром за ней закрепилась слава человека, «который ТАК умеет слушать».