тут месяц на обороте зерцала заискрил, вспыхнул ярко‑ярко.

Збышек боязливо отвернул его от себя и посмотрел в отражение. В глубине металла ему померещилась некая сумрачная комната, полная пергаментов, книг из черной кожи, восковых и глиняных табличек. На дальней стене начертали подобие фрески‑лестницы, венчало которую сердце, проткнутое двумя мечами. Пол залы пробивало дерево.

Ольгерд и Збышек посмотрели друг на друга и, кивнув, направились искать переход на второй этаж. Поблуждав полночи по галереям, они наткнулись на узкую, разбитую лестницу, ведущую наверх. Збышек по памяти прошел по коридорам, чтобы оказаться в точности над главной залой твердыни, и вскоре приметил заветную дубовую дверь.

Она оказалась заперта, зато на щитке замкА темнела гравировка — тот же лунный месяц.

Збышек подошел к ближайшему окну и поднял зерцало так, чтобы ночной свет отразился и огладил замочную скважину. Хрустнуло, щелкнуло в двери; со стоном провернулись невидимые петли и облачко пыли вылетело из приоткрывшейся щели.

Внутри все оказалось в точности, как и показывало отражение: книги, пергаменты да ствол дерева, пробивающий пол и потолок. Напротив фрески — той самой, напоминающей лестницу, — тускло блестело еще одно зерцало, крупное, в рост человека. Раму его покрывал узор из выгравированных глаз, в зрачках которых менялись три знака: луна, черное солнце и волна.

Збышек вгляделся в отражение и увидел свою ногу, к которой прижимал дар Лугвена.

— Вот тебе на, — только и нашелся он.

Тем временем Ольгерд приблизился к фреске и внимательно ее изучал.

— Что там? — спросил Збышек.

— Род их собачий.

Збышек подошел к рыцарю и тоже пригляделся. Неведомый художник, конечно, изобразил никакую не лестницу, а весь сонм потомков Лугвена и Герденя. Под каждым были начертаны лета жизни и смерти — вплоть до самых нижних «ступеней», где приютился, видно, и последний старик‑хозяин. Имя его так и не получилось прочесть, потому что нижнюю «ступень» родовой лестницы чем‑то опалило — так сильно, что гарь и копоть покрыли крупный участок стены и навеки скрыли сына или дочь старика.

— Пожар тут был, похоже, — заключил Збышек, но Ольгерд покачал своей безлицей головой.

— Так выжигают гнилые побеги.

— А похоже на пожар.

— Збышек, послушай. Не мертвые побеги — гнилые.

— Ты почем знаешь?

— Мой отец когда‑то так же выжег меня.

***

Как ни пытался вызнать Збышек, чем Ольгерд опозорил свой род, проклятый рыцарь так и не дал ответа.

— И вспоминать нечего. Былью поросло.

Между тем он больше не покидал библиотеки. За окном падал снег, укрывая горы белыми покрывалами, а Ольгерд днями и ночами листал древние талмуды, стряхивал пыль с желтоватых свитков и водил длинным, узловатым пальцем по вязи кесарийских букв. На вопросы рыцарь толком не отвечал, только мычал что‑то недовольно да бубнил под нос.

— Потомка ищет, — решила Гница, которой Збышек как‑то поведал историю друга. Они по обыкновению скрылись от горняков в слепом штреке и перекусывали пивом с сухарями.

— Это зачем? — спросил Збышек.

— Известно зачем: если хочешь проклятие снять, нужно кровь врага или кровь его рода.

Задумался Збышек и посмотрел на Гницу. Была она нынче чудная — в малахитово‑зелёном платье с длинными рукавами, в звенящих браслетах. Волосы цвета лесного ореха Гница заплела в две косы. Не девчушка, а хорошенькая погремушка. Одна беда — делиться Збышеку было с ней почти нечем: бочки сала на зиму кончались, и шкварки теперь ему не давали — их оставляли для лучших проходчиков. И все же Гница продолжала приходить — то ли из‑за густого пива, припасенного Збышеком, то ли еще почему.

— А чего это ты так разрядилась?

— Нельзя? — с вызовом спросила Гница. Она густо‑густо покраснела и даже отставила ополовиненный наперсток. — Положим, дни у нас черного солнца.

Збышек попытался вообразить праздник ее народа, и, видно, что‑то смешливое промелькнуло на его лице, потому что девчушка нахмурилась и сказал тихо:

— У нас в эту пору принято замуж звать.

— Что‑то ты невесело о том говоришь.

— Посмотрела бы я, кабы тебя, будто камень драгоценный… — она не договорила. — Вот ждет тебя наверху какое сердечко?

Збышек удивился вопросу, но виду не подал.

— Скажу так. Нырял я за венками девичьими в купальскую ночь да только ничего, окромя коряг старых, не выловил.

Гница непонимающе смотрела на него, и пришлось объяснить:

— Принято у нас так. Нравится тебе кто — так нужно ее венок из реки выловить… То есть сначала она кинуть должна, а потом ты ныряешь… плывешь… — Збышек совсем замялся, видя, что понимания на личике Гницы не прибавилось.

— У нас камень дарят, — сказала она и задумчиво отпила из наперстка. — Я, верно, окосела, но вот скажи: какие тебе по сердцу?

— Экая ты! Не должен дивчине такие разговоры вести.

— Да погоди. Высокая или… — Гница замялась и уткнулась взглядом в пиво, — Или низкая?.. Темная волосами или светлая, или…

— Светлая! — выпалил Збышек неожиданно для себя, так громко, что Гница даже отшатнулась.

— Светлая… как ваше солнце?

Он смутился и уже тише ответил:

— Как лунный свет.

— Этак тебе на старухе жениться надобно, — как‑то невесело пошутила Гница.

— Какой?

— Какие за вашими душами на телегах приезжают.

Повеяло на Збышека чем‑то холодным и тёмным, и морозом сковало сердце, будто проломила ему грудь ледяная рука.

— Ну хорошо, — не унималась Гница. — Вот по душе тебе твоя луна, а позовет тебя в мужья рыжая да бесстыжая? А?

— Не слышал я что‑то, чтобы в мужья звали. А впрочем… может, она внутри — луна. А только сверху рыжая. А сверху это ведь только пыль, годы эту пыль смоют.

Замерла девчушка и совсем уж странно поглядела.

— Хороший ты.

Сделалось Збышеку неловко от ее глаз: так загорелись, так засветились они алыми сполохами, точно озерца живого огня.

— Проси чего хочешь, — сказала Гница глухо.

— Да брось ты.

— Проси, Збышек. От дара Древних не отказываются.