Вообще, за всю свою жизнь в метро он допустил лишь одну настоящую ошибку, и это было вскоре после того, как он сдал экзамен, оттрубив обязательные шесть месяцев кондуктором. Бог свидетель, он по-настоящему облажался. И вовсе не из-за того, что подсчитывал вес — тогда он этим еще не занимался. Так или иначе, на скорости сорок миль в час Денни пролетел прямо на красный свет. Надо отдать ему должное, он сразу же начал тормозить, но к этому моменту уже сработали автоматические блокираторы, и поезд быстро остановился. Все обошлось. Пассажиров, конечно, слегка тряхнуло, но никто не ушибся и жалоб не было. Он спустился на пути, вручную опустил блокиратор, и на этом все закончилось. Правда, позже он получил хороший втык, но начальник участка принял во внимание его неопытность и не стал писать рапорт. Кстати, за все время работы на него ни разу не накатали ни одного рапорта, а это тоже что-то да значит.

Дело в том, что он действительно «знал свой рельс», и знал его так чертовски хорошо, что ему и не надо было думать об этом. Он знал даже больше — например, как устроены поезда. Однажды что-либо выучив, он уже никогда не забывал этого. Например, он знал, что каждый вагон приводят в движение тяговые электродвигатели мощностью в 100 лошадиных сил на каждую колесную ось, что напряжение в третьем рельсе — 600 вольт. Он знал даже, что эти чертовы вагоны стоят почти 250 000 долларов каждый, а значит, когда ты ведешь поезд из десяти вагонов, ты отвечаешь за оборудование стоимостью в два с половиной миллиона баксов!

Суть в том, что почти всю работу ты делаешь на автомате, не думая о ней. Взять, например, светофор на выезде со станции «Гранд-Сентрал»: он и не взглянул на него, а все равно знает, какой свет горит. И сейчас, подъезжая к «Двадцать восьмой», он тоже все сделал автоматически. Перевел контроллер в крайнее правое положение; краешком сознания отмечал сигналы: зеленые — пропускаем, желтый — пора выбрать такую скорость, чтобы не пришлось останавливаться на красный, а если все же надо будет затормозить, то так, чтобы пассажиров не швыряло по вагону. Но тут не о чем думать, ты просто это делаешь.

А раз не надо думать о работе, значит, можно позволить себе думать о чем-нибудь еще — просто чтобы мозги были заняты и не так скучно было. Он готов был биться об заклад, что и другие машинисты играют в подобные игры. Винсент Скарпелли, например, как-то раз проболтался, что во время смены подсчитывает сиськи. Сиськи! Моя игра, во всяком случае, не настолько греховна, удовлетворенно подумал Денни.

Сам он подсчитывал вес пассажиров. Вот, скажем, на «Тридцать третьей» вышло около двадцати человек и вошли примерно десять. Итого разница, допустим, восемь человек. Берем примерно сто пятьдесят фунтов на пассажира — значит, чистая убыль составила 1200 фунтов. Выходит, текущий вес всего поезда — где-то 793 790 фунтов. Естественно, все это были грубые, приблизительные подсчеты. Он никогда не мог сказать точно, сколько человек село или сошло, — учитывая длину поезда и недостаток времени на подсчеты. Понятно, все это приблизительные прикидки, но он старался делать их как можно точнее — даже в часы пик.

Денни понимал, что довольно глупо каждый раз учитывать вес вагонов, который не меняется (приблизительно 75 000 фунтов весит вагон на линиях «Ай-Ар-Ти», вагоны других сетей чуть тяжелее). Но с другой стороны, если плюсовать вес вагона, цифра получается гораздо более солидная. Прямо сейчас, например, он вез всего 290 пассажиров (43 500 фунтов) плюс накинем еще по фунту на каждого (книги, газеты, сумки, дамские сумочки — итого 290 фунтов). Но если добавить к этому десять вагонов по 75 000 фунтов каждый, то и выходили эти самые 793 790 фунтов общего веса.

В часы пик, когда на платформах просто невероятное количество народу, игра становилась особенно занятной. А интереснее всего было на экспрессе, и именно здесь Денни Дойл установил свой непревзойденный рекорд. По расчетам Управления, предельное количество пассажиров, которое можно втиснуть в вагон, составляет 180 человек (на линии «Бруклин-Манхэттен» — 220), но на деле выходило куда больше. Порой, особенно когда какой-нибудь поезд запаздывал, в каждый вагон набивалось как минимум на 20 человек больше — так что все 44 сиденья были заняты и еще 155–160 пассажиров ехали стоя. Поневоле поверишь в старую байку о пассажире, что умер от сердечного приступа на Юнион-сквер, и мертвец ехал стоя до самого Бруклина, где толпа, наконец, поредела настолько, что он смог упасть.

Денни Дойл улыбнулся. Он не раз лично травил эту байку, клятвенно заверяя слушателей, что все случилось как раз у него в поезде. Но если такое и могло произойти в действительности, то, скорее всего, в один из тех дней несколько лет назад, когда прорвало городскую канализацию и затопило пути. К тому времени, когда движение удалось восстановить, на платформах бушевало людское море, на каждой станции приходилось стоять от трех до четырех минут, и пассажиры были готовы на смертоубийство, лишь бы втиснуться в поезд. И в какой-то момент оказалось, что он везет больше двухсот пассажиров в каждом вагоне плюс сумки — то есть миллион с лишним фунтов!

Он снова улыбнулся и потянул ручку тормоза. «28-я улица».

Закрыв глаза, Том Берри погрузился в ритм движения, в убаюкивающую разноголосицу вагонных колес. Проносящиеся станции он видел словно в неясной дымке, и даже не давал себе труда различать их названия. Он знал, что на «Астор-Плейс» в любом случае встанет, поднятый тем шестым чувством, которое именуется «инстинкт выживания» и вырабатывается в жителях Нью-Йорка в ходе постоянной борьбы с городом. Подобно животным или растениям джунглей, горожане развили в себе способность приспосабливаться и эффективно реагировать на опасность. Выпотроши ньюйоркца — и в его мозгу обнаружатся такие извилины, каких ни у кого больше не сыщешь.

Неожиданный афоризм показался забавным, и он еще немного повозился с ним — покрутил так и сяк, шлифуя и оттачивая, и даже прикинул возможный поворот разговора с Диди, когда можно будет, как бы невзначай, ввернуть остроту. Я совершенно зациклен на Диди, подумал он уже в который раз. Как падающее дерево в лесу не издаст звука, если его некому услышать, так и для меня ничто не имеет значения, если я не могу поделиться этим с Диди.

Возможно, это любовь. По крайней мере, этот ярлык вполне можно было бы приклеить к той мешанине противоречивых чувств, что связывала их: дикая сексуальная страсть, вражда, изумление, нежность и при этом практически постоянные раздоры. И это — любовь? Если да, то, черт возьми, какая-то совсем не такая, какой ее изображают поэты.

Улыбка сползла с его губ, он насупился — вспомнил вчерашний вечер. Перескакивая через три ступеньки, он вылетел из метро и почти бегом ринулся к ее берлоге. Сердце так и норовило выскочить наружу. Она открыла дверь на его стук (звонок уж года три как не работал) и тут же, повернувшись через плечо — точь-в-точь солдат на строевой подготовке, — ушла в глубину квартиры. Он застыл в дверях с улыбкой, похожей на гримасу. Диди действовала на него как удар под ложечку, достаточно было взглянуть на нее: заношенный до дыр немыслимый комбинезон, очки в круглой стальной оправе, рыжие волосы стянуты тесемкой…