— Он смотрит кино, — отвечает Абе Гольдмил.

Занятно смотреть кино, не особенно погружаясь в смысл. Тут ни с того ни с сего Джек Николсон и Майкл Кейн становятся врагами, но мне все равно, — я занят своими делами. Пусть поубивают друг друга. Плевать. Я просто поглядываю на них каждые несколько минут просто для того, чтобы убедиться, там они еще или нет. А если и нет (благо в какой-то момент Майкл Кейн становится трупом, плавающим в собственном бассейне), так это их проблема. Я и не собирался смотреть этот фильм от начала до конца. Я и не говорил, что буду переживать и волноваться. Мне даже не интересно.

Кармель часто говорит, что она на самом деле не интересует меня. Она разгуливает голышом по моей квартире и устраивает такие маленькие проверки на страстность, особенно когда я чем-то занят. Я сижу на кухне и делаю домашнее задание — перевожу что-нибудь с латыни или с арабского, вокруг меня заграждение из словарей, а сам я полностью погрузился в какой-нибудь совершенно зубодробительный пассаж, когда раз! — и она появляется в чем мать родила и наблюдает за моей реакцией. А я постоянно теряюсь — вроде бы только что она была нормально одета, сидела на диване в соседней комнате и читала книгу, — ну что ей от меня надо? И она всегда как-то забавно устраивает такие проверки: молча встает с диванчика, уходит в спальню или в ванную или куда-нибудь ещё, раздевается и идет обратно в гостиную. Там она немного посидит (голая) и немного почитает. Потом встает и идет на кухню, открывает холодильник, достает персик или авокадо, берет тарелку и нож, возвращается к своей книге, съедает свой персик или авокадо, идет на кухню и моет тарелку и нож (все еще голая), возвращается в комнату и еще немножко почитает. А вы ведь представляете, как трудно оторваться от текста, особенно когда ты только что обнаружил, что синтаксическая закавыка, над которой ты ломаешь голову, принимая её за оборот с винительным падежом, оказывается — и как раньше было не заметить! — простым оборотом с именительным.

Она никогда ничего не говорит. Просто сидит, обнажённая, с книгой в руках и ждет, когда я среагирую. «Погоди минутку, — говорю я, — я тут на пороге открытия». И вот, когда я уже почти все сделал, я сижу и дожидаюсь, когда она снова зайдет в кухню, и становлюсь на колени и долго ласкаю её языком, а потом встаю и беру её за руки и крепко сжимаю её бицепсы, и крепко целую её взасос, так, чтобы она почувствовала свой вкус, и затем я заставляю её повернуться ко мне спиной и нагнуться, опираясь руками на мойку, и наклоняю её голову в раковину держа её сзади за шею, а потом вхожу в неё сзади и двигаюсь чуть более резко, чем следует, и потом кончаю на её зад и на поясницу и она идет принимать душ, а я сажусь и заканчиваю свой перевод.

Кармель говорит, что иногда я занимаюсь с ней сексом так, как будто её там и нет. И еще она говорит, что мне надо бы научиться чувствовать, что она-то при сем тоже присутствует. Для этого у нас должна быть общая фантазия, и тогда мы будем лучше чувствовать друг друга.

Но об этой фантазии я расскажу как-нибудь потом. Кино кончилось, и мне явно не хватает этой сексуальной девчушки. Я все надеялся, что действие картины так или иначе завертится вокруг неё. И что она разденется. Если уж она актриса второго плана, так пусть будет обнаженной актрисой второго плана. И я все думаю, как здорово было бы, если бы кто-нибудь учинил над нею что-нибудь сексуально-принудительное. Нет, не то что бы меня заводила нагота или принуждения, но если в фильме кому-то суждено умереть в голом виде, да еще и не по естественным причинам, так пусть это будет кто угодно, только не Майкл Кейн. А еще лучше было бы — мечтать-то не вредно — чтобы она учинила над кем-нибудь что-нибудь сексуально-принудительное, желательно над этим самодовольным юнцом и его надоедливой мамашей (или мачехой).

Но опять-таки, я же не следил за действием. Так что, вполне возможно, что-то такое и случилось. Мажет, она и разделась, а я это пропустил. Может, она и приставила заряженный пистолет к красивой головке этого перекачанного паренька. Или приказала ему раздеться, приковала его наручниками к водопроводным трубам под раковиной на кухне и засовывала какие-нибудь предметы (я вот думаю о пистолете, но не обязательно) в различные полости его тела (рот или нос, но опять-таки не обязательно). Может статься, что все это и происходило, пока я был занят, раздавая ужин и читая стихи.

Они все говорят, что я невнимателен, но доктор Химмельблау считает, что мне следует научиться игнорировать их, даже если они злят меня.

— Тебе нравится злить людей?

— Ничего не могу с этим поделать, — отвечает Иммануэль Себастьян.

— Может, кто-нибудь поможет тебе с этим?

— Мне не нужна помощь.

— Почему?

— Потому что я не преступник. Мое поведение нестандартно, но оно в рамках закона.

— Оно может находиться в рамках закона, но оно социально опасно.

— И что, это делает меня сумасшедшим?

— Именно так. Если ты выходишь за пределы общественных норм, твое социальное поведение считается ненормальным.

— Да, но это же не преступление. Я выхожу за рамки нормы, а не законности.

— И ты никогда не нарушал закон?

— Нет.

— Никогда?

— Я бы не стал употреблять слово никогда.

— То есть нарушал.

— Думаю, да.

— Что же ты сделал?

— Я убил человека. Но у меня была на то хорошая причина.

— Кем был этот человек?

— Кем? Я думал, что ты — писатель.

— Кто был этот человек?

Я знаю, что сделал ошибку, но Иммануэль Себастьян все-таки идиот, и я не ожидал, что он ценит правильную речь.

— Мой адвокат.

— А в чем была хорошая причина?

— Я не верю в адвокатов.

— Ну так выставил бы его.

— Ну так я выстрелил в него, — улыбается Иммануэль Себастьян.

Я же говорил — идиот.

— Почему ты это сделал?

— Потому что он солгал мне.

— Что он сказал?

— «Не убивай меня. Существует закон, запрещающий убийства».

— А разве его нет?

— Есть, но он гибкий.

— Закон?

— Да. Он изменяется.

— Как он изменяется?

— В соответствии с обстоятельствами.

— С какими обстоятельствами?

— Историческими, общественными, политическими, географическими.

— Например?

— Например, — Иммануэль Себастьян набирает побольше воздуха, — было время, и все еще есть такие места, где закон запрещает заниматься сексом с мужчинами.

Они утверждают, что я — садист, что мне нравится играть роль прокурора для сумасшедших, что я злонамеренно допрашиваю их просто для того, чтобы убедиться в том, что могу их «расколоть». А вот доктор Химмельблау говорит, что я должен делать свою работу несмотря на протесты пациентов. Одна из самых важных целей реабилитации в нашем блоке — научить пациентов поддерживать беседу