Чубайсом Грегор называл бензиновый генератор тока, без которого за пределами Москвы электроснабжение бывает только спорадическое. Я вошел в кафе. Там было тепло натоплено. У самой двери я столкнулся с Олесей. Она, кажется, опять была беременна. У нее в руках было два блюда с зеленью. И она приветливо со мной поздоровалась.

Внутри все столики были заняты активистами Маршей несогласных. Их было человек десять, да плюс еще водители и охранники. Они ели сыр и говорили вполголоса. На центральном столике разложена была карта Санкт-Петербурга, и несколько человек, включая мою Марину, склонялись над нею. Небольшая деревянная зала кафе освещалась только свечами. Тени людей при этом живом освещении вырастали до потолка и трепетали на неровных стенах. Вся картина в целом выглядела так, как будто ее писал Жорж де Латур. А склонившиеся над столом люди выглядели как заговорщики. Они и были заговорщики. Я знал здесь почти всех. С некоторыми дружил.

Не хватало только Гарри Каспарова: накануне вечером Басманный суд присудил ему пять суток ареста за утренний Марш по Мясницкой – первый в жизни чемпиона мира по шахматам тюремный срок.

Высокая деревянная дверь медленно закрылась, замок щелкнул, и Марина осталась снаружи. Стриженая блондинка с растерянным лицом: губы склонны обидеться, глаза – рассердиться. Внутрь, в кабинет главы президентской администрации Александра Волошина, вошли только министр печати Михаил Лесин, человек, умеющий важничать даже в бане, глава Первого телеканала Константин Эрнст, располневший медийный красавец, и глава Второго телеканала Олег Добродеев, администратор, из черт лица которого запоминаются в первую очередь очки. Была пятница, 25 октября 2002 года. Двое суток, как террористами под предводительством Мовсара Бараева захвачены заложники в театральном центре на Дубровке. Промозглая Москва. Улицы вокруг театра перегорожены, журналисты и родственники заложников осаждают милицейский кордон, президент Путин молчит и не показывается на публике… А традиционное пятничное посвященное медийной политике совещание у главы президентской администрации происходит без Марины Литвинович.

Марина стояла у закрытой двери и не понимала пока, что она больше не эксперт, к мнению которого прислушиваются. Что никогда, ни напрямую, ни опосредованно через Волошина не сможет больше влиять на принятие президентских решений. У нее в руках была папка с еженедельным докладом «Информационные угрозы и рекомендации по их устранению». У нее в сумке спал вечно подключенный к Интернету ноутбук. Ее документы о приеме на работу в администрацию президента лежали на рассмотрении у главного кремлевского кадровика Виктора Петровича Иванова, и она не думала «всё, приехали, суши весла». Она вообще не думала, что совещание у Волошина – это большое аппаратное счастье. Думала про перепуганных заложников в театральном зале: без сна, без воды, с тем собачьим выражением на лицах, которое называется «стокгольмский синдром». Думала про перепуганных родственников за милицейским кордоном, отчаянных, но не позволяющих себе крик, как будто от крика могут сдетонировать разложенные по театральному залу бомбы. Думала про президента Путина, который как-то, хотя бы по телевизору, должен же быть вместе с этими людьми, иначе проиграет.

Давным-давно в школе Марина написала работу «Ошибки Парижской коммуны» – ей всегда было интересно думать, почему люди проигрывают и почему выигрывают. Давным-давно в школе, когда учительница, пользуясь созвучием слов, обозвала говнюком мальчика по фамилии Богнюк, Марина вскочила и принялась кричать про человеческое достоинство. У нее дрожали руки и подкашивались коленки от страха делать замечания учительнице, но у нее было обостренное чувство справедливости, выражавшееся тем, что болело в груди и нестерпимо горели щеки, а от страха она только кричала громче, чем нужно.

Ее мать умерла, когда Марине было семь лет. Кроме уютных детских воспоминаний, о которых нельзя понять, сама ли помнишь человека или нафантазировала его себе по фотографиям и рассказам, про мать оставалось известно, что она была депутатом районного совета. Марина не знала, всерьез ли ее покойная мама имела отношение к власти. Было только смутное ощущение, будто отношение к власти иметь можно, можно влиять на принятие решений. Можно, в отличие от теперешней ситуации, когда дверь Александра Волошина захлопнулась перед Марининым носом.

В ее семье не любили политику. Ее отец и дед, авиационные инженеры, когда Марина собралась поступать на политологическое отделение философского факультета МГУ, отговаривали девочку, не считая политологию профессией. Но отец был экологическим активистом (хотя сам и удивился бы, если бы его так назвали), бесконечно собирал соседей на субботники: сажать деревья, разбивать цветники и мести улицы в нескольких кварталах вокруг своего дома, ибо к концу 80-х годов с улиц Москвы совершенно исчезли дворники. Эти субботники, эта интеллигенция с чахлыми саженцами и ржавыми лопатами в неумелых руках рождали в Марине чувство, будто можно повлиять на жизнь вокруг себя, можно что-то исправить.

В старших классах школы, поскольку пионерская организация и комсомол приказали долго жить, Марина ходила в коммунарский кружок или Школу лидеров – что-то вроде скаутского отряда. Студенты педагогического института занимались с детьми историей, морским делом, риторикой, логикой, ходили в походы, устраивали праздники в деревнях… Странные праздники. Деревенские жители, кормившие скотину хлебом, потому что хлеб стоил дешево, а молоко дорого, пившие воду из луж, потому что далеко ходить до колодца, и праздник представлявшие себе не иначе как субботнюю дискотеку с обязательной дракой в конце, удивленно смотрели, как городская молодежь раскладывает у них за околицей ярмарочные шатры и приглашает их поучаствовать в веселых конкурсах. Некоторые участвовали: строгие парни (в четырнадцать лет купившие мопеды, чтобы к восемнадцати годам начать серьезно пить и на мопедах разбиться) лазали лениво по гладкому шесту за ленточкой, прыгали лениво через костер, ждали, когда же праздник войдет в нормальную колею, то есть закончится дракой. Но у «молодых лидеров» создавалось все же впечатление, будто праздник устроить возможно.

В городе «молодые лидеры» посещали детские дома и дома престарелых. Старики были беспросветно печальны. Им легко было помочь, просто поговорив с ними, но едва отвернувшись от собеседника, они немедленно забывали, что с ними кто-то говорил. Сироты были задиристы и подобострастны одновременно. Ходили в рванье, чай пили из майонезных баночек за неимением чашек. И еще они играли в такую игру, когда ловким движением пальцев следовало слегка придушить товарища, чтобы тот испытал минутное, схожее с наркотическим опьянением забытье. Но у «молодых лидеров» было все же чувство, будто можно помочь как-то и сиротам, и старикам.

Марина собиралась поступать на факультет журналистики. Чтобы иметь требуемые приемной комиссией публикации, Марина пошла к палаточному лагерю, разбитому между гостиницей «Россия» и Красной площадью. Там жили турки-месхетинцы. Они требовали какой-то исторической справедливости, но на их требования внимания принято было не обращать. Марина ходила из палатки в палатку и спрашивала, как живут в этом палаточном лагере дети: что едят, ходят ли в школу, не болеют ли. Выяснилось, разумеется, что дети в школу не ходят, болеют цингой, бронхитом и педикулезом, а едят взрослые консервы. Статью об этих детях Марина принесла в редакцию газеты «Московский комсомолец». Редакция от статьи отказалась, и Марина решила, что журналиста из нее не получится. Поступила на философский факультет.