Франсуа вернулся домой, наверное, поздно. Сибилла слышала, как он негромко похрапывает в темноте, и знала, что утром ему придется преодолевать похмелье. Она видела его запрокинутую голову на другой половине кровати, приподнялась на локте и всмотрелась: костистые скулы, синева под глазами и ресницы – когда-то такие называли стрельчатыми – до того густые и длинные, что дотягивались чуть ли не до щек. А на щеке уже появилась щетина… Рука с длинными пальцами, ноготь на одном сломан, он сломался в качалке, и, когда они разговаривали в театре, Франсуа прятал его. Рука почему-то старила Франсуа, как старили Муну ее руки. Может, и ее руки старят? Сибилла посмотрела – нет, руки у нее были мягкие, гладкие, изящные. Сибилла была на пять лет моложе Франсуа, и вот эти-то пять лет и состарили его руки. Складки у рта приходят раньше, она их обнаружила у себя три года тому назад, они появились, словно две скобки, выдавая много смеха и поцелуев, невыплаканных слез и принужденных любезных улыбок. И теперь эти морщинки больше не разлучались с ней, подчеркивая каждую радость и каждую боль их совместной жизни с Франсуа, свидетели ее прошлого, свидетели неумолимой власти времени, его неустанных трудов и человеческой уязвимости.

Франсуа проснулся, приоткрыл глаза, слабо улыбнулся Сибилле и опять закрыл их, а она совершенно неожиданно для себя спросила:

– Ну и что? Что мы теперь будем делать?

В ее ласковом покорном взгляде светилось недоумение… и недоверчивость. А вдруг он ответит: «Как что? Откажемся. Откажемся, потому что спектакли не окупаются, а если окупаются, то только смешные. Люди слишком устали, угнетены, подавлены, им не до психологических изысканий юного никому не ведомого чеха, даже если он до безумия талантлив. К тому же автор умер, его не покажешь по телевизору, не разрекламируешь. Можно было бы на что-то надеяться, если бы самый великий режиссер нашей эпохи вцепился бы в пьесу с восторженными возгласами. Может, ему бы и поверили… Но кто у нас самый великий? И загорится ли он восторгом?», и так далее и все в том же духе…

Сибилла очень задумчиво сказала:

– А мне… Я почему-то была уверена, что договор у нас в кармане…

Она еще только искала причину своего неожиданного разочарования, а он знал, что виновником был он, Франсуа, и еще легкомыслие Муны, которая заинтересовалась пьесой и пообещала сотрудничество так поспешно, что ни ее интерес, ни обещание не могли быть искренними. В общем, неважно, обманулся он сам или Муна ввела его в заблуждение, он досадовал только на себя, а не на Муну. Кто не знает, что и в театре договор заключен тогда, когда поставлены подписи и дата.

– Да, вышло очень обидно, – говорила Сибилла без тени упрека, ни секунды не сомневаясь, что он сделал все возможное, и Франсуа разозлился на себя еще больше. В самом деле, обидно: в кои-то веки вместо того, чтобы делить права на пьесу с автором, его литагентом и прочими посредниками, они могли бы получить все двенадцать процентов целиком, они заработали их, они их заслужили; и если бы спектакль пользовался успехом, зажили бы полегче. Еще бы! Кто заслуживал облегчения больше, чем Сибилла, после стольких лет работы, если не сказать рабства, у всех этих кровососов? Франсуа накалялся. Почему Сибилла, которая не была ни прижимистой, ни транжирой, постоянно должна была считать каждый франк?.. В средствах они были стеснены куда больше своих друзей, и ответственность за это лежала на нем. Положение пары в обществе зависит от мужчины, от занимаемого им места, его веса – Франсуа никогда в этом не сомневался.

Конечно, прекрасно в наше время играть в честных интеллектуалов, сознательно согласившихся на проигрыш, но при этом желательно точно знать, что это твой выбор, а при желании ты можешь стать и одним из заурядных и вороватых везунчиков, которые не упустят ни одного выгодного предложения, которыми ты, в свою очередь, презирая, пренебрегаешь. Как бы ни было пошло и вульгарно преуспеяние, его все-таки нужно добиться. Да, Франсуа предпочел бы не ставить своей фамилии под всеми подряд пьесами и инсценировками, но обеспечить материальное благополучие Сибиллы он хотел. Будущее никогда его не интересовало, и он никогда не думал о себе в старости. А Сибилла? Может, Сибилла относится к старости иначе? И потом, если он так уверен, что умрет раньше Сибиллы, то что она будет делать одна, без него и без франка в кармане?

«Шквал», единственное свое наследие, она перевела трижды. И как была счастлива, когда он как последний кретин сообщил ей, что театр Муны собирается его поставить! Наверняка ей показалось, что судьба впервые ей благосклонно улыбнулась… Нет, вышло все хуже некуда! Он немедленно должен выяснить, что стоит за отступничеством Муны, и попытаться ее переубедить. Если бы он был в парадном костюме, если бы был готов к выходу в свет, если бы когда-нибудь носил шляпу, то тут же бы подхватил ее и помчался на всех парах в театр… Интересно, почему самые серьезные намерения облекаются у него вдруг в дурацкие детские картинки?

Сибилла ушла в редакцию, и Франсуа мог спокойно заняться обшариванием карманов своих брюк – отыскались сто франков, сумма ничтожная, но его вполне устраивала, поскольку в его чековой книжке не осталось ни единого чека. «Нет, хватит жить, полагаясь на милость вывернутых карманов», – решительно подумал он. Он немедленно отправится к Муне Фогель. В другое время он не стал бы ни на чем настаивать, но теперь! Хватит! Как ни глупо, но он потребует объяснений у легкомысленной дамочки – объяснений и возмещения за крах их надежд. Разбитая надежда – что может быть серьезнее?

Вряд ли телефон Муны Фогель можно отыскать в обычной адресной книге, как любого из простых смертных. Так что просто чудо, что она во время их первой встречи дала ему сразу же свой домашний телефон, но еще большее чудо, что он его записал. «Судя по номеру, живет Муна в самом центре», – отметил Франсуа и взглянул на часы: половина одиннадцатого, вполне подходящее время, чтобы позвонить женщине, которая дерзает браться за управление парижским театром. До полудня спят только светские дамы и прожигательницы жизни. С каждым годом люди встают все раньше, чтобы заниматься все более бессмысленной деятельностью. И все-таки Франсуа медлил. Что он скажет Муне Фогель? Как только обида из-за Сибиллы отхлынула, бессмысленность и телефонного звонка, и предстоящей встречи стали ему совершенно очевидны. Для начала он заглянул в бар и выпил с хозяином пару стаканчиков белого, – настроение сразу улучшилось.

Потом он отменил встречу со своим издателем и уже не мог не позвонить Муне. Звонок ей стал делом чести. Тем более что защищал он не свою работу: Франсуа ни слова не знал по-чешски и только помогал Сибилле шлифовать французский текст. Основную работу проделала Сибилла, а за другого просить не унизительно. Что касается его самого, то сам бы он никогда не взялся за такой перевод: пьеса ему безусловно нравилась, он восхищался ею не меньше Сибиллы, но жил он в сегодняшнем дне и прекрасно чувствовал, что этот день диктует. Ну не день, а последние несколько лет…

Разговор о политике с соседом в бистро затянулся до полудня, в полдень он и позвонил Муне Фогель. В ответ раздался смеющийся голос: