– Поразительно!

– Меня это тоже изумило. Но хоть он и беспутный монах, вряд ли можно так врать. Да и вообще это вполне правдоподобная история…

Какунэн рассказал дяде Морито тот случай во всех деталях. Он случайно увидел госпожу из Гиона через трещину в кедровой изгороди и страстно возжелал ее. Так как она была наложницей его величества, он не находил способа приблизиться к ней и какое-то время вертелся вокруг ограждения, следовал за ней утром и вечером, когда бы госпожа ни выходила, пока однажды ему не представился шанс осуществить свой замысел, и он взял ее силой.

Так как стареющий прежний император появлялся редко, а Какунэн был красивым тридцатилетним послушником в храме, находившемся на расстоянии броска камня от ее дома, то после недолгого периода нерешительности госпожа из Гиона уступила настойчивым уговорам молодого монаха.

В ту дождливую осеннюю ночь, когда визит прежнего императора казался маловероятным, Какунэн, пробиравшийся тайком на условленное свидание с госпожой из Гиона, столкнулся с его величеством почти лицом к лицу и чуть не был убит его охраной. Если не верить Какунэну, то чей же ребенок родился позднее под крышей Тадамори?

Мицуто потребовал от племянника обещание не повторять никому эту историю, и Морито держал обещание, пока не встретил случайно на Сёкодзи оборванного и жалкого Киёмори, и тогда хранить историю в секрете стало для него невыносимо. Частично для того, чтобы расшевелить Киёмори, Морито пригласил его выпить и поделился своим знанием.

– Старый, той ночью, двадцать лет назад, ты видел все своими собственными глазами. Лжет ли Морито или говорит правду? Умоляю тебя, скажи, чей же я сын? Заклинаю тебя, Старый, скажи мне правду, чтобы я мог подумать о крови, текущей в этих венах, и о своей судьбе! Заклинаю тебя… Заклинаю!

Голос у конюшни становился все тише, и в нем послышались рыдания. Мокуносукэ не произнес ни слова. Над козырьком крыши, за сливовым деревом, на востоке в облаках возник просвет, и поднялся предутренний ветер, продувавший их до костей.

Уронив голову на грудь, неподвижно сидел Мокуносукэ, словно вырезанная из камня статуя, а Киёмори, тяжело дыша, продолжал пристально смотреть на старика. Лишь ровные удары их сердец, казалось, нарушали мучительную тишину, повисшую над замерзшей перед рассветом землей.

При мысли об откровении, которое он должен был произнести, Мокуносукэ испустил долгий стон.

– Так как вы приказываете, я буду говорить, но сначала успокойтесь. – Затем он начал.

Двадцать лет назад, в тот год, когда родился Киёмори, темной и дождливой ночью Мокуносукэ стал свидетелем одного события. Вместе со своим хозяином Тадамори он сопровождал прежнего императора и видел, что произошло на горе вблизи Гиона. Хотя кто поверит в правдивость рассказа о встрече, произошедшей двадцать лет назад? Даже сам Мокуносукэ сомневался, поверит ли Киёмори в то, что он должен был рассказать. Ведь хотя в изложении этого проходимца Морито содержались факты – дождливая ночь, монах, смелость Тадамори, – у Мокуносукэ была другая история. Той ночью в Гионе он видел монаха, спешно спасавшегося через забор, окружавший дом госпожи из Гиона. Той ночью он узнал, что в отношениях прежнего императора с его наложницей не все замечательно. Он слышал плач госпожи, как в гневе его величество повысил голос. Тадамори вызвали зайти в дом, и задолго до рассвета прежний император возвратился во дворец. Все это было довольно необычно и ставило массу вопросов о событиях той ночи. Самые разные слухи также не проливали свет на происшедшее. В тот же год госпожа из Гиона вышла замуж за Тадамори и в его доме произвела на свет мальчика – бесспорный факт, все еще не дающий ключа к разгадке тайны отцовства. Несмотря на то что этот мальчик так отчаянно требовал правды, Мокуносукэ держался твердо. Он был убежден, что не имеет права ни звука, ни предположения прибавить к тайне, касавшейся сына хозяина. Поступить так – значило совершить акт предательства по отношению к господину, воину.

Как раздражительное дитя, продолжавшее хныкать и после того, как его успокоили, Киёмори, заключенный стариком в объятия, позволил отвести себя в свою комнату.

– Теперь спите, – сказал Мокуносукэ. – Разрешите мне утром поговорить с хозяином. Мокуносукэ объяснит суть. Ничего не бойтесь. – Как он сделал бы для своего ребенка, Мокуносукэ разложил постель и укрыл Киёмори одеялом. Встав на колени в изголовье, старый слуга произнес: – Теперь пусть все ваши тревоги отступят во сне. Кем бы вы ни были, ведь вы мужчина. Будьте отважны, вы же не калека, у вас такие сильные руки. Думайте о небе и земле, как о матери и отце. Эта мысль не успокоит вас?

– Ты мне мешаешь, Старый. Дай мне заснуть и забыться.

– Ага, хорошо, тогда и мое старое сердце успокоится. – Обернувшись еще раз взглянуть на лицо спящего Киёмори, Мокуносукэ поклонился, сделал шаг назад между занавесками, загораживавшими дверной проем, и удалился.

Киёмори понятия не имел, как долго он проспал. Кто-то тряс его и звал по имени. С трудом открыл он затуманенные сном глаза. Тень поднятого ставня на окне подсказала ему, что уже далеко за полдень. У постели стоял Цунэмори, нервные, точеные черты его лица были напряжены. Он наклонился над Киёмори и повторял:

– Пойдем… Ты должен пойти. Из-за тебя отец и мать…

– Из-за меня? Что – из-за меня?

– Ссора началась с утра, даже об обеде позабыли. Кажется, ей не будет конца.

– Еще одна ссора? Мне-то что? – Умышленно зевнув, Киёмори вытянул руки, затем согнул их и с вызовом произнес: – Оставь меня в покое. Какое мне дело до их ссоры?

– Так не годится, – умоляющим тоном пробормотал Цунэмори, – у тебя есть причина пойти. Послушай, как наши братья плачут от голода!

– Где Мокуносукэ?

– Совсем недавно его позвали в покои отца, и матушка, кажется, устроила ему нагоняй.

– Ну ладно, пойду, – ответил Киёмори, поднявшись с циновки и бросив пренебрежительный взгляд на робкого брата. – Подай мне одежду. Одежду!

– Она на тебе.

– А, значит, я в ней спал? – заметил Киёмори, вытаскивая из пояса оставшиеся после прошедшей ночи деньги. Протянув несколько монет Цунэмори, он приказал: – Достань младшим что-нибудь поесть. Пусть молодой Хэйроку сходит за едой.

– Мы не можем так поступить. – Цунэмори отталкивал деньги. – Это рассердит мать, и тогда…

– Плевать! Я так решил!

– Но даже ты…

– Глупец! Разве я не старший сын и у меня нет права иногда приказывать?

Швырнув брату на колени несколько монет, Киёмори вышел из комнаты. Глухой звук его шагов послышался с веранды. У колодца, рядом с кухней, он с жадностью выпил свежей воды, затем умыл лицо, вытер его рукавом своего грязного кимоно и медленно двинулся через двор.

Комнаты Тадамори располагались с другой стороны внутреннего двора, в крыле, обветшавшем так же, как и главный дом. С дико колотившимся сердцем Киёмори поднялся на непрочную, прогнившую веранду. Неслышно проскользнув под завернутыми занавесками, он сказал: