Аура – вот в чем дело. Связь – вот, как это называется. Узнавание – от него начинала кружиться голова, и сердце пустилось в бешеный галоп…

Золотые ключи открывают любые двери, – так говорят в Зурбагане. В Лисе добавляют: «Золото отворяет даже гробы». Звучит несколько мрачно, но сути дела не меняет. Деньги решают пусть не всё, но очень многое, и силу эту не отменить никакими этическими императивами.

Грета «прошла» в клуб «Домино», что называется, даже не запыхавшись. Дождалась, пока сладкая парочка исчезнет за глухими дверями сумрачного особняка на Каменном острове, уводя за собой – что было очень кстати – и свои многочисленные хвосты, и подъехала к подъезду клуба на безусловно дорогом и роскошном «Нобель-Экселенце». Локомобиль, дорогущая шуба из седого баргузинского соболя, щедрый взмах тонкой руки, швыряющей не глядя не пересчитанные банкноты, и дело сделано – «Дамы и господа, двери открываются!»

Внутри оказалось не хуже, чем снаружи, и Грета решила, что делу время, а потехе час. И час этот настал как раз сейчас, а работа, как говорят в Туруханске, не волк, в лес не убежит.

Она выпила шампанского, прогуливаясь по галерее, где были выставлены картины художников-модернистов, и, прихватив с важно вышагивающего на трех коленчатых ногах-опорах серебряного подноса еще один бокал La Grande Année[14], прошла в игорный зал. Выиграла сто рублей, поставив фишку на красное, сыграла пару раз в блэк-джек, неожиданно вспомнив, и явно не своей памятью, игру в карты с оперативниками тактической разведки Кшатриев – «В Ниневии, кажется…» – и переместилась в обеденный зал. Вернее, в один из трех ресторанов, расположенных на двух этажах клуба, а именно в тот, где за изящным столиком в тени покрытой зелеными листьями березки сидели Дарья Ивановна Телегина и Кирилл Иванович Коноплев.

Сама Грета заняла было столик под кленом в цветах осени, но увидела неподалеку концертный рояль и едва не потеряла сознание от нахлынувших на нее чувств. Программа варьете еще не началась, и рояль стоял в молчании, безгласно гадая о том, что готовит ему будущее. Он был большой – Грета оценила его длину в косую сажень[15] – и, значит, обладал большим диапазоном тембра, длительности и выразительности звучания. Не максимальной, конечно, но и зал-то, в котором стоял рояль, был невелик. Так что самое то, и, если экстерьер не лгал, то фирма-производитель принадлежала к семейству Больших Сестер – лучшим мировым брендам в области производства клавишных музыкальных инструментов.

«Стейнвей? – прикинула Грета. – Август Фёстер? Бехштейн или Блёфнер?»

– Коньяк! – щелкнула она пальцами. – Что там у вас?

– Буквально все, что угодно! – угодливо выдохнул мгновенно возникший рядом со столиком – словно бы из воздуха материализовавшийся – сомелье.

– Bisquit одиннадцатого года… Я хочу поиграть на этом инструменте, что скажете?

– Я… Боюсь, другие гости…

– А вы не бойтесь, любезный, слушатели меня обычно боготворят, ну или, по крайней мере, любят!

Она знала, что говорит. Кое-кто – и не будем называть этих всех по именам – считал ее лучшим из известных исполнителем-интерпретатором русской классики. Сама же Грета полагала, что она просто лучшая, и не только в музыке. Но в интерпретации европейских композиторов прошлого столетия – наверняка. Однако дело не в том, кем она себя считала, а в том, что, если на нее «находило», удержаться от музицирования Грета просто не могла.

Она подошла к инструменту. Тот был безупречен и словно бы ждал.

«О господи!»

Откуда-то сзади ей подали рюмку с коньяком, аромат которого обнимал Грету, казалось, уже целую вечность.

«Что сыграть?» – задумалась она, переживая прохождение коньячной струи по языку, глотке и пищеводу, но вопрос на самом деле запоздал. Все уже решилось, потому что из вечности на Грету смотрели темно-зеленые глаза Жозефины.

«Жозефа! Ну, разумеется! Как я могла забыть?!»

«Ох, черт!» – Грета уже сидела за инструментом и играла. Интерпретировала она, правда, не Чайковского, а Рахманинова, но догнавшее ее воспоминание заставило насторожиться. Безупречное чутье хищника никогда не подводило, и, видно, неспроста вспомнилась именно коварная Жозефина. Темно-зеленые, глубокие, словно в омут заглядываешь, глаза… Грета подняла опущенные веки, и их взгляды встретились. Не Жозефа… Не темная зелень… Другая женщина. Другие глаза. Серые, завораживающие своей глубиной, в которой клубится туман неопределенности…

«Темное дитя! И, значит, я снова оказалась права!»

Она и сама не помнила, как встала из-за стола, как прошла через зал и как оказалась рядом с роялем. Не помнила, нет. Не знала, зачем. Не отдавала себе отчета. Грезила наяву. Блажила на всю голову. Но, в конце концов, очнулась, выныривая из небытия, как из омута, и, оказалось – стоит около инструмента, опершись руками о его молочно-белую поверхность, ласкает подушечками пальцев нежнейшую гладь полировки и смотрит не отрываясь в темные глаза пианистки.

– Дарья Дмитриевна! – голос Кирилла долетал словно бы издалека, звучал глухо, и звуки речи сливались в неразборчивое бормотание. – Дарья Дмитриевна!

Кажется, он встревожен, и, возможно, не без основания, но Дарья все еще не могла прийти в себя. Она слушала музыку, ощущая ее одновременно кончиками пальцев, и смотрела на женщину напротив. Наверняка та высока ростом. Дарья без опасений побилась бы об заклад, что пианистка не уступит в росте большинству высоких мужчин. Высока, стройна, можно сказать, изящна. Тонка костью и чертами своеобычного удлиненного лица. Пожалуй, красива. То есть красива без сомнений, но на свой особый лад. Высокие скулы, замечательный рисунок узкого носа и резкий очерк нижней челюсти. Большие синие глаза, казавшиеся сейчас черными, словно врата бездны. Темные, цвета воронова крыла вьющиеся волосы, заплетенные в косу и уложенные короной вокруг головы, открывая жадным взглядам мужчин длинную белую шею, по-настоящему лебединую, если знать, о чем идет речь.