Хор, словно ждавший моего прихода, внезапно затянул песнопение а капелла: высокие мальчишеские голоса парили над низкими мужскими, сплетаясь в единство, которое напоминало гармонию между идеализмом и реальностью. Голоса звучали приглушенно, и где находились хористы, оставалось только гадать. Я не ожидал услышать пение в столь поздний час.

В огромном здании царили почти полная тьма и холод – снаружи и то было теплее. В воздухе стоял застарелый запах ладана, и я вспомнил, что здешний настоятель тяготеет к Высокой церкви. Глядя себе под ноги, я двинулся по каменным плитам – настолько изношенным в середине, что они напоминали мелкие суповые миски. Достигнув центра собора, я обернулся и поднял голову: передо мной открылась длинная перспектива нефа с рощей толстых стволов-колонн, чьи ветви вплетались в замысловатое кружево перекрытия. В далеком западном торце, подобно темному озеру под затуманенной луной, ловило своими неровными стеклами вспышки газового света окно-роза. Редкие лампы лишь помогали оценить масштабы арок. Насладившись этим зрелищем, я задрал голову и бросил взгляд на своды. Ощутив свежий аромат дерева, я представил себе, как семь с половиной сотен лет назад были подняты на высоту сто двадцать футов эти тяжелые балки и громадные каменные блоки. Подумать только – когда-то это древнее здание выросло над низкими городскими крышами, поражая взгляды своими размерами и новизной. Поистине чудесно, что оно пережило почти нетронутым гражданские войны эпохи Генриха VI, уничтожение аббатства, а также артиллерийский обстрел при осаде 1643 года.

Голоса замерли, наступила тишина. Я обернулся, и мой взгляд натолкнулся на нечто чудовищное: в трансепте громоздилась новая органная галерея – неохватная и безобразная. Сияя металлическими трубами, полированной слоновой костью и черным деревом, она больше всего напоминала гигантские часы с кукушкой, привидевшиеся в кошмарном сне.

И новый шок: до моего слуха донеслись резкие возбужденные голоса, источник которых в этом гулком пространстве невозможно было определить. Взойдя по'ступеням в алтарную часть храма, я различил в дальнем конце огоньки. Вновь раздались крики и музыкальный звон лопат, ударяющих о камни; огромное здание, казалось, воспринимало и поглощало все звуки, как почти восемь сотен лет поглощало человеческие радости и печали. Обогнув ряды сидений, я обнаружил троих работающих мужчин – вернее, работали только двое, а третий руководил. Пар от их дыхания клубился в свете двух фонарей; один стоял на полу, другой был нахально водружен на епископское надгробие.

Рабочие, вывернувшие несколько больших каменных плит, были молодые и безбородые, а их старший начальник, с пышной черной бородой, важный и сердитый на вид, походил на пирата. Но меня больше заинтересовал высокий старик в черной сутане, который наблюдал. Ему было никак не меньше семидесяти – вероятно, он родился еще в прошлом веке; с большими мешками под глазами и с глубокими складками на впалых щеках, он походил на человека, который уже не один десяток лет переживает ужасную обиду, некогда ему нанесенную. Глядя на его высокую фигуру и гладкий безволосый череп, я готов был подумать, что он не человек, а ожившая – вернее, обретшая некое подобие души – частица собора. Его рот, вытянутый в ровную горизонтальную линию, хранил неодобрительное выражение. Я подошел и обратился к старику:

– Не будете ли вы так добры объяснить мне, что они делают?

Он покачал головой:

– Творят бесчинство, сэр.

– Вы церковный служитель?

– Главный, причем уже двадцать пять лет, – с меланхолической гордостью отвечал старик, выпрямив спину.– И ту же должность отправляли мой отец и дед. И все мы в отрочестве пели в хоре.

– Правда? Замечательная династия. А следующее поколение?

Его лицо потемнело.

Моему сыну это безразлично. Печально, когда твое собственное дитя пренебрегает делом, которому ты посвятил всю Жизнь. Вы меня понимаете, сэр?

– Могу себе представить. Хотя у меня самого детей нет.

– Очень жаль, сэр.– Голос собеседника звучал серьезно.– Это, должно быть, очень печалит вашу жену и вас, вы уж меня простите за такие слова.

– Жены у меня тоже нет. Прежде была. Я... то есть...– Я замолк.

– Тоже очень жаль, сэр. Мне недолго осталось ходить по земле, но меня утешает, что я оставлю после себя троих прекрасных внуков, точнее – троих внуков и двенадцать правнуков.

– Вас можно поздравить. А теперь не расскажете ли мне, что здесь творится? Если вы проработали в соборе столько лет, вы должны знать это здание вдоль и поперек.

– До последнего уголка, сэр. И мне больно видеть, как его кромсают.

– Но зачем это делается?

– Из-за проклятого органа. В трансепте построили новую консоль. Вы, должно быть, заметили это жуткое нововведение, не орган, а паровоз какой-то! А теперь для него прокладывают трубы.

– Неужели они собираются вскрыть пол по всей длине? – Я сопроводил свои слова жестом.

– Именно. Их ничто не остановит. Им все нипочем.

– Чем же была плоха старая консоль? Сколько мне помнится, это было красивое сооружение, относящееся к началу семнадцатого века.

– Чистая правда, сэр. Но, похоже, оно не устраивало его милость, а ведь он играет – не то что мы, всего лишь слушаем. И потом еще должны будем любоваться этим вавилонским безобразием до конца своих дней.

– Вы говорите об органисте?

Он словно не слышал моего вопроса.

– Иные из каноников желали иметь орган большой и громкий, расположенный именно здесь, на виду у прихожан, чтобы им было удобно подпевать, другим же нравился старый: он хорошо звучит вместе с хором и в отличие от нового не заглушает голосов.

– В стране не найдешь церковной общины, где не шли бы подобные споры между ритуалистами и евангелистами.

– Вот уж верно, сэр. В дни моего детства ничего подобного не было. Либо ты был добрым христианином и молился в соборе, либо несогласным, папистом, вот и весь выбор. А нынче все несогласные и паписты – члены англиканской церкви и дерутся друг с другом из-за облачений, свечей, ладана и шествий. На мой взгляд, все это балаган и комедия и не имеет ничего общего с истинным поклонением Всемогущему Творцу.

– Так теперь приверженцы евангелического направления решают, как поступить с органом?

– Ну да, ведь он крутит ими как пожелает. А раз так, то что там затраты, что там разрушения – он должен получить такой орган, какого желает.

Я предположил, что старик по-прежнему говорит об органисте.

– А остальные каноники не воспротивились?

– Доктор Локард попытался, но их было слишком много. И недавнюю суету вокруг школы затеяли, похоже, также они.

О докторе Локарде я был наслышан.

– А что произошло со школой? – спросил я, желая узнать, не затронуты ли здесь интересы Остина и не потому ли он и пригласил меня столь внезапно. Он был человек несдержанный и своими опрометчивыми поступками уже не раз навлекал на себя неприятности.