– Много лет, господин, – пробормотал мальчик, снова оробев под градом настойчивых вопросов, и опустил голову.

По голосу и безбородому лицу подростка Арден заключил, что ему не больше пятнадцати лет, а может, и того меньше. Мальчик был выше, чем обычно бывают дети бедуинов, тонкий, как тростник, с печальным, распухшим от слез лицом и золотистой, как солнце, кожей. Но он обладал характерным изможденным видом жителя пустыни, и все в нем от маленьких, изящных рук под выношенными обшлагами до двух локонов, свисавших вдоль щек к самым плечам – символа молодого кавалера-кочевника, – и огромного кривого кинжала, привязанного к поясу, говорило, что он бедуин.

– Давай, маленький волк, возьми у меня кофе, и благословит тебя Господь. – Арден чувствовал к нему расположение, но лишь по той причине, что мальчик – бедуин и тем самым принадлежал к самому свободному на свете народу.

Мальчик, видимо, не собирался принимать его предложение; из-под влажных ресниц он смотрел на виконта полными слез, пугливыми, как у газели, глазами. Лорд Уинтер не умел утешать плачущих, так как ему мало приходилось иметь дело с детьми, а женского общества он настойчиво избегал, питая определенное презрение к нему вообще и неистовое отвращение к тому сорту увядающих, пахнущих цветами молодых английских леди, которые так часто угождали ему в надежде, что он, быть может, исполнит свой долг аристократа и выберет одну из них себе в жены. Но, глядя на дрожащие губы и наполняющиеся слезами глаза, он боялся, что вскоре придется играть роль утешителя.

– Сын волка, не хнычь – ты же араб! – приказал он, чтобы предупредить неминуемо надвигающийся поток слез.

Однако его строгое увещевание, казалось, возымело обратное действие, потому что мальчик, закрыв лицо руками, разразился рыданиями. Скривившись, лорд Уинтер несколько секунд смотрел на хрупкую фигуру.

– Тогда поступай, как тебе будет угодно. – Вскинув на плечо винтовку, лорд Уинтер распахнул дверь и вышел обратно во двор, предоставив мальчику оплакивать свое горе.

Несчастное существо, которое он оставил в слезах, опустилось посреди бесполезных бумаг. Зенобия все еще дрожала от страха быть разоблаченной и никак не могла остановить рыдания, вызвавшие такое отвращение у лорда Уинтера.

Лорд Уинтер! Пусть бы то был правоверный доктор Мерион, или добрый монсеньер Гиз из французского консульства, или даже один из немецких путешественников, пусть бы пришел кто-нибудь другой, только не лорд Уинтер с его хладнокровным безразличием и юмором, таким же ядовитым, как у ее матери!

Зенобия была уверена, что за воровство он сдаст ее консулу, а консул отдаст эмиру Бекиру, который отрубит ей руку, если поверит, что она бедуинский мальчик, или потребует выплатить тысячи фунтов стерлингов долга кредиторам леди Эстер, если узнает, кто такая Зенобия на самом деле. Англичане забрали у ее матери пенсию, чтобы заплатить ее долги, и леди Эстер, разозлившись, написала самой английской королеве, что отказывается от гражданства государства рабов. Но если бы консул узнал, что леди Эстер имела дочь, что они могли бы сделать с ней, чтобы вернуть деньги? Он рассказал бы все евреям-ростовщикам, турецким купцам и английской королеве, и Зению могли бы продать как рабыню в оплату долгов, потому что под выношенными халатами скрывалась ее белая кожа и, следовательно, ценность – единственная ценность, которая осталась у леди Эстер. Зения понимала, что у нее никогда не будет возможности уехать, добраться до Англии и найти там отца, что она никогда не увидит землю, похожую на сад, и никогда не будет среди своего народа, что у нее никогда не будет одежды, которую носят английские леди.

При мысли об одежде новый поток слез хлынул у нее по щекам. Ей было двадцать пять лет, но она ходила босой. Зения не удивилась, что лорд Уинтер принял ее за бедуинского юношу. В детстве мать не разрешала ей носить ничего, кроме турецкой мужской одежды. Только мисс Уильямс, компаньонка леди Эстер, поселенная своей деспотичной хозяйкой среди неверных, тайком сшила для Зении английскую одежду и, когда леди Эстер спала, разучивала с маленькой девочкой английские манеры и поклоны. Но мисс Уильямс умерла, Зению отправили в пустыню к бедуинам, и с тех пор она никогда не имела ни платья, ни туфель, ни чулок. Бедуины дали Зении мушкет, верблюда и арабское имя, они обучали ее колдовству, потому что она была дочерью англичанки, Королевы пустыни.

Зенобия обхватила себя, спрятав руки и огрубевшие ноги в складках халата. О, она настоящая принцесса: принцесса беззаконной страны голода, жалкое королевское ничтожество.

Если в течение нескольких дней, когда леди Эстер снова призвала ее в Дар-Джун, в ней теплилась надежда, что мать нуждается в ее присутствии из-за одиночества или болезни либо хочет послать дочь в Англию, то ее оптимистичные предположения вскоре развеялись. Зении не позволили сбросить ее бедуинскую одежду, она даже не могла сменить ее на новую – не было денег. Но каким-то образом тайным агентам леди Эстер выплачивали деньги, пашам делали подарки и нищие дервиши кормились у ее дверей. Однако на новую одежду для Зении денег не находилось. В последние пять лет Зения угождала сумасбродным капризам матери и опять жила спрятанной за ширмами, выслушивая, как леди Эстер говорила таким нечастым английским гостям, как лорд Уинтер, что она скорее будет спать с вьючными мулами, чем с женщинами. Ее слова вызывали у него смех, и он отвечал, что она слишком строга, что спать с женщинами – единственное, чем можно с ними заняться.

Если бы только пришел не лорд Уинтер!

Зения сжала в руке медальон, висевший у нее на шее под складками старого рваного арабского халата, – единственное, чем она обладала, хрупкое звено связи с прошлым: единственная вещь, которая время от времени убеждала девушку, что, несмотря на всю ее жизнь, она на самом деле не бедуинский оборванец. Много лет назад в один из истерических приступов депрессии ее мать леди Эстер выбросила памятный подарок из окошка вниз со скалы, но мисс Уильямс послала Ханну Массад подобрать его. Заботливая компаньонка ее матери, испуганно озираясь, сунула в руку Зении маленький портрет и прошептала:

– Это твой отец. Не забывай! И она не должна знать, что тебе известно о нем!

Страх в глазах единственного друга произвел на ребенка неизгладимое впечатление. Они все боялись гнева леди Эстер и ее восточных наказаний. Она без колебаний могла побить палкой по пяткам провинившегося слугу и сыпать соль на раны до тех пор, пока он не лишался жизни, и гордилась той силой, с которой могла дать пощечину ослушавшейся ее горничной. В доме матери Зения двигалась в постоянном страхе, спеша повиноваться любому приказу, за что подвергалась ежедневному осмеянию, как безвольная размазня. Помня предостережение, Зения всегда с чрезвычайной тщательностью прятала от матери медальон с портретом. Она бережно хранила его и доставала из-под одежды только в самых потаенных местах, чтобы запомнить черты молодого красивого мужчины с чудесными глазами и едва уловимой нежной улыбкой, создававшей впечатление, будто он всматривается во что-то далекое и любимое. В своих мечтах Зения представляла, что он смотрит на нее. Внутри медальона лежали локон и скрученный кусочек бумаги, на котором небрежным почерком было написано: «Моей драгоценнейшей любимой, самому удивительному созданию на свете, вечно твой Майкл Брюс». Его «драгоценнейшей любимой», конечно, была ее мать – самое удивительное создание на свете. Но его улыбка… Зения прижала миниатюру к груди и украла для себя его любящую улыбку.