Я вскочил, и звуки мгновенно стихли, но стоило мне усесться обратно, как зловещий хруст возобновился. Это продолжалось всю ночь: при малейшем движении шум смолкал, но потом все начиналось снова. Поскольку днем, до того как лишиться чувств, я не удосужился воспользоваться зажигательным кристаллом, огня у меня не оказалось и разжечь его было нечем. Так что мне оставалось лишь, насторожившись, лежать, боясь, как бы неведомо что не бросилось на меня из мрака. И лишь с первыми лучами рассвета стало ясно, что это был за шум.

В первый момент по коже у меня забегали мурашки: все побережье, за исключением прогалины вокруг того места, где я лежал, кишело зеленовато-коричневыми, неуклюже копошившимся, переползая один через другого, крабами. Их было столько, что и не сосчитать, и они относились к какому-то особому виду, с которым я никогда прежде не встречался. Крабы вообще не особо симпатичные существа, но все те, которых я видел раньше, были, по крайней мере, симметричны. А эти нет: две их передние клешни сильно различались по размеру. Одна клешня, испещренная ярко-красными крапинками, была большой, неуклюжей, громоздкой, с ярко-красными и голубыми крапинками, другая же, однотонная и тонкая, походила на сухой расщепленный прутик. Каждый краб, используя свою тонкую клешню как барабанную палочку, стучал ею по большой, словно по барабану. Животные занимались этим без устали, и получалось у них совсем не музыкально.

Рассвет словно бы послужил для них сигналом прекратить свою смехотворную церемонию. Крабы принялись стремительно расползаться по бесчисленным норкам, но я, памятуя, что они передо мной в долгу за бессонную, тревожную ночь, изловил нескольких этих тварей. Тела их были слишком малы и содержали так мало мяса, что его едва ли стоило выковыривать, но вот содержимое больших клешней, которые я запек над огнем, прежде чем расколоть, оказалось очень вкусным. Впервые за невесть сколько времени я насытился и сразу же ощутил себя человеком. После этого я поднялся на ноги, чтобы толком осмотреться. Не приходилось сомневаться, что я вернулся в Сей Мир и, бесспорно, находился на его западном побережье, но при этом меня забросило далеко на север, в совершенно неизведанные края. Море, как и везде, простиралось здесь до самого горизонта, но выглядело куда более спокойным, чем знакомые мне южные моря: ни валов, ни вспенивающихся барашков, лишь мягко накатывавший на пляж прибой. В другом направлении, на востоке, за пальмами и другими прибрежными деревьями громоздился горный массив. Горы вздымались высоко, но то были не безжизненные вулканические кряжи, близ которых мне недавно довелось побывать, а склоны, поросшие густыми лесами. Определить, как далеко на север отнесли меня океанское течение и пригнавший дождь ветер, у меня не было ни малейшей возможности, но я понимал, что если просто пойду вдоль побережья на юг, то рано или поздно снова вернусь к той бухте близ Цеборуко, откуда легко найду дорогу в хорошо знакомые края. К тому же, пока я оставался на берегу, мне не приходилось беспокоиться насчет еды или питья. Даже если не найдется ничего другого, я мог сколь угодно долго продержаться на крабах-барабанщиках и кокосовом молоке.

Однако проклятый океан опостылел мне настолько, что захотелось убраться подальше, чтобы его не видеть. Незнакомые горы вполне могли кишеть дикарями или неизвестными мне опасными хищниками, но, так или иначе, это были всего лишь горы, а находить там пропитание я умел. Особенно меня привлекало разнообразие горных ландшафтов, выгодно отличавшееся от опостылевшего морского пейзажа. Поэтому на том берегу я задержался лишь дня на два или три. Этого хватило, чтобы отдохнуть и восстановить силы, после чего я заново уложил свою котомку, повернул на восток и зашагал к подножию гор.

К счастью, тогда стояла середина лета, ибо ночи в горах прохладны, а моя одежонка и единственное одеяло уже изрядно поизносились, к тому же долгое пребывание в соленой воде не пошло им на пользу.

Случись мне попасть в эти горы зимой, мне пришлось бы нелегко, ибо горцы рассказывали, что там случаются сильные снегопады, делающие тропы непроходимыми. В конце концов я встретил-таки людей, но перед тем проблуждал в горах много дней и уже начал задумываться, не случилось ли так, что извержение Цеборуко или какая-то другая катастрофа, пока меня носило в море, в очередной раз уничтожила население Сего Мира.

Народ, с которым я в конце концов повстречался, был весьма необычен. Назывался он (да, надо полагать, называется так и сейчас) рарамури, что значит «быстроногие», и, как станет ясно из дальнейшего рассказа, к тому были все основания. Первого рарамури я встретил, когда стоял на вершине утеса, отдыхая от захватывающего дух подъема и восхищаясь потрясающим видом. Я смотрел вниз — на невероятно глубокую пропасть, с крутыми, но густо поросшими лесом склонами, по дну которой протекала река. Реку эту питал водопад, низвергавшийся с седловины на горной вершине — как раз напротив той, на которой стоял я. Должно быть, высота водопада достигала половины долгого прогона: то был могучий белый водяной столб, внизу утопавший в мощном клубящемся облаке белого тумана. Я созерцал это величественное зрелище, когда услышал оклик:

— Куира-ба!

Я вздрогнул, ибо уже успел отвыкнуть от звука человеческого голоса, но угрозы в оклике не чувствовалось, и я счел его приветствием. И точно: молодой человек, направлявшийся ко мне по краю утеса, улыбался. Облик его отличала особого рода привлекательность — так может быть привлекателен ястреб. Хорошо сложенный, чуть пониже меня ростом, парень был вполне прилично одет, но бос. Как, впрочем, и я, ибо мои сандалии давно износились. На незнакомце были аккуратная набедренная повязка из оленьей кожи и разрисованная накидка из того же материала, но непривычного для меня покроя, с рукавами, видимо, чтобы лучше грела.

Когда он подошел ко мне, я ответил ему его же приветствием:

— Куира-ба!

Юноша указал мне на водопад, которым я восхищался, и, ухмыльнувшись столь самодовольно, словно являлся его владельцем, сказал:

— Баса-сичик.

Я решил, что это означает «падающая вода». Редко бывает, чтобы водопад называли как-то иначе. Я повторил эти слова и произнес их с чувством, давая понять, что нахожу «падающую воду» восхитительной, что зрелище произвело на меня сильное впечатление.

Молодой человек указал на себя и произнес: «Тес-Дзиора», очевидно, назвав свое имя. Как выяснилось потом, оно означало Стебель Маиса. Я, ткнув себя в грудь, сказал: «Микстли», после чего указал на облако в небе. Он кивнул, похлопал себя по прикрытой накидкой груди и пояснил: «Рарамури», а потом указал на меня, сопроводив этот жест словом «чичимек».

Я выразительно покачал головой, похлопал себя по голой груди и сказал: «Мешикатль», на что он отреагировал снисходительным кивком, как будто я уточнил название одного из многочисленных племен чичимеков — народа Пса. И лишь по прошествии некоторого времени я понял, что рарамури никогда даже не слышали ни о стране Мешико, ни о красоте и богатстве наших городов, ни о мощи наших армий, ни о наших обширных владениях. А если бы даже и услышали, то вряд ли бы всем этим заинтересовались, ибо у себя в горах рарамури живут в довольстве, той жизнью, которая вполне их устраивает, и редко пускаются в дальние путешествия. Поэтому им знакомы только соседние народы, с территории которых в их земли иногда проникают отряды воинов, группы торговцев или просто случайные странники вроде меня.