Моизи не двинулась с места, ноя крепко держал ее, как будто она бежала к ней, и крикнул:

— Моизи, ты ведь не приглашала ее, скажи, что не приглашала!

— Кого, кого не приглашала?

— Фигнер, на объявление!

— Ах, она пришла, она здесь? Свет такой слабый, я —…

— Она только что вошла со всей своей стаей сопровождающих гиен, и у дверей сейчас ужасная суматоха.

— Ах, только что вошла… Она, должно быть, пропустила мое объявление, мне придется повторить для нее.

— Не надо! — закричал я Моизи, но она с удивительной силой вырвалась от меня и пошла к Фигнер, а Фигнер пошла ей навстречу. Я уверен, что Фигнер умышленно приблизилась к порогу комнаты именно в тот момент, что и Моизи, чтобы им никто не мешал обняться так, как будто это было их заветное желание. Свеча давала еще достаточно света, чтобы я мог увидеть, как Моизи протягивала свою тонкую руку к Фигнер, как бы вежливо приглашая ее войти, а потом возникла эта сумасбродная стычка, но прежде, чем я расскажу вам о ней, позвольте уверить вас, что я вполне осознаю достойное сожаления сходство между фамилией Фигнер и словом «фигурист». Поверьте мне, если я скажу вам, что фигурист и Фигнер — это две крайности, фигурист — это любовь, а Фигнер — ее противоположность. Ну и Бог с ней. Вот что теперь происходило на приеме по случаю объявления Моизи. Фигнер выбросила свои тощие руки высоко вверх в колеблющейся полутени у порога, лицо ее было искажено от отвращения, и она начала издавать громкий свистяще-шипящий звук, который все продолжался, и продолжался, и продолжался. Я буду слышать его всегда. Это было ужаснее, чем шипение любого звероящера, какого только можно себе вообразить из тех, что царили когда-то на земле.

И все же казалось, что Моизи ничего не слышит.

Постепенно он прекратился, как все в конечном счете прекращается, и в тот самый момент, как он затих, свеча окончательно погасла, и в комнате наступила полная темнота, даже не просто темнота в комнате и коридоре, a сгусток темноты.

И дальше, что потом?

До тех пор я не понимал, как ужасно люди боятся темноты, особенно полной и внезапной, даже если свет, который ей предшествовал, исходил всего лишь от свечи, мигавшей перед тем как угаснуть.

Гости пришли в движение. Они спотыкались и падали друг на друга в паническом бегстве к двери на Бликер-стрит, все, кроме Моизи, Фигнер и меня.

Фигнер чиркнула спичкой и прекратила свое шипение. А Моизи, которая, казалось, так и не заметила ни этого шипения, ни бегства гостей, повторила свое объявление с небольшим изменением.

— Мир рассудка перестал быть устойчивым для меня. Когда-то он был таким, теперь — нет. У меня закончились все мои краски, льняное масло и пинен все вышли, кисти стерлись до патрона на занозистых ручках. Так обстоят дела, хотя сказать, что они обстоят, могло бы показаться шуткой, если бы это не было временем, когда…

— Ссссссссс!

— Поскольку о делах в таком состоянии нельзя сказать, что они обстоят, или даже стоят. Однако…

— Ссссссссс!

— Однако, при любых обстоятельствах, прежде, чем капитулировать, природа всего сущего требует сопротивляться до последнего.

Сколько это могло бы продолжаться — предмет для размышления, но в этот момент стая сопровождающих Фигнер гиен, почувствовав, вероятно, что она записала на свой счет победное очко, начала тянуть ее обратно по коридору на улицу, иногда чиркая спичками, и это напомнило мне как колония муравьев тащит свою царицу, и одновременно — что это некорректное утверждение, потому что в этот момент я ни о чем не думал: об этом я думаю сейчас, задним числом, о большом плодовитом насекомом, что-то вроде матки гигантского странствующего муравья, которую с жужжанием тащат в свою колонию злобные создания, как на снятой через лупу фотографии — я видел ее в «National Geographic».

* * *

В прошлом месяце я получил письмо-отказ от журнальчика под названием «Это», и редакторша нацарапала на нем «Бессвязность есть, но нет». Ну и прекрасно.

А что касается связности, я всегда стараюсь писать логично.

* * *

Я остался один с Моизи, то есть, я хочу сказать, что я тогда остался один с Моизи. Мы не могли видеть друг друга, но наши руки касались.

— Это Фигнер была на приеме? Она слышала объявление? Кто свистел в свисток? Свет был таким слабым —…

— Милая, ты не помнишь?

— Они все?

— Что?

— Ушли, не дождавшись просьбы?

— Нет, нет, если ты имеешь в виду Тони.

— Я имею в виду и Джейн тоже.

— Конечно, и я думаю, актриса.

— Но она потеряла сознание, она, она потеряла, она упала на пол, я думаю, намерения у нее были хорошими, но она упала!

— Моизи, дорогая, все повторяется, а это тот случай, когда все повторится в слухах и сплетнях. Время, на это потребуется какое-то время, а также помощь «Life», «Fortune» и «People»[8], но о приеме сообщат, и в конце концов —…

— Да, я знаю, я знаю. Итак, прием закончился.

Я подумал, что подхватил от Чарли жар, потому что заговорил стихами.

— Вечер прошел, и погашены свечи.

Не очень смешно, но потом:

— Ступай, дорогой, мне надо помолиться. Это лучше делать одной.

Так она выставила и меня, мягко.

Весь обратный путь до прямоугольника с крючками я пел ту песню, от которой я плачу. Вы помните? «Killing Me Softly with His Song…»

* * *

Я уверен, вы уже поняли, что в настоящее время нет никаких условий для приведения вещей в порядок.

Не распространяясь насчет этого замечания, позвольте мне включить краткий отчет очевидца о столкновении Моизи и Фигнер еще в одном случае — за месяц или около того до приема по случаю объявления.

Это была выставка портретов Дона Бакарди в музее возле того места, что когда-то называлось «Коламбас Серкл»[9], а может, и сейчас так называется.

Я пошел с Моизи.

Мы пробыли там меньше пяти минут, любуясь портретами, когда началась большая суматоха у одного из лифтов, который только что приехал. Я понял причину и повернул Моизи к ней спиной.

Да, это была Фигнер, с сопровождением.

Она едва вышла из лифта, а может, еще и не вышла, когда раздался ее феноменально пронзительный голос:

— О господи, выставка реалистических портретов, и это когда в моду вошли мои непортреты!

Вариации этого крика эхом отдались от ее свиты. Это произвело охлаждающий эффект на большой зал, хотя он был забит до отказа, и жара тел было бы достаточно, чтобы обогреть его даже без ради…