— Мне… мне в высшей степени важны советы такого человека, как вы, сударь! Из всех регентов Харлема и даже всей Голландии вы считаетесь самым добродетельным, самым рассудительным, самым, наконец, благосклонным к молодым людям, которые, распростершись у ваших ног, выпрашивают наставления…

Голова Виллема, пока он говорил, клонилась все ниже и в конце концов едва не легла на стол. Ректор мягко, почти ласково ее приподнял.

— Как ты еще молод, друг мой, и до чего пылкая у тебя кровь! Ну, говори же!

— О, как вы добры, что согласились меня выслушать, господин регент! — с искренней благодарностью воскликнул Виллем. — Так вот… Я родился в скромной, почти бедной семье. Если имя Деруиков когда-либо произносилось с уважением, то не из-за того, что у нас много денег, и не из-за того, что наши владения обширны, но потому только, что один из дядюшек — талантливый музыкант, одна из кузин прекрасно рисует, а еще, как рассказывают, кто-то из наших предков умел сочинять стихи. За всю мою жизнь у меня и гроша не было за душой, монеты, едва попав в карманы Деруиков, тотчас покидают их, уплывая в обмен на горстку муки, несколько репок или брикет торфа. По правде сказать, нам всегда не хватало даже самого необходимого! И все же, как видите, я не жалуюсь… Я верю в Божию справедливость и в то, что каждый здесь занимает подобающее ему место.

— Совершенно верно.

— Иными словами, в Его намерения входило сделать нас бедными, а других богатыми. Впрочем, и тут Господь все устроил к лучшему, наделив нас отвечающим нашей жалкой участи безграничным смирением. Мой брат и мои сестры лишены честолюбия и не жаждут подняться выше.

— А ты, мой юный друг?

Вопрос был задан ласковым, почти умильным голосом. Регент снова погладил Виллема по колену, и на этот раз рука его там задержалась.

— Чего греха таить — я из другого теста! — помолчав, признался юноша.

— Тебя тяготит твое положение? Ты хотел бы его переменить?

Виллем снова помолчал, взволнованно потирая большим пальцем край тарелки.

— Да.

Паулюс расплылся в улыбке до ушей, показав неровные зубы.

— Поймите, сударь, — вздохнул Виллем, — мне больно оттого, что я разбираюсь в хороших вещах и приучен к ним, а обладать ими не могу. Отец считал, что поступает правильно, обучая нас музыке и стихосложению. Он нанимал учителей, чтобы те давали нам уроки, какие обычно дают богатым. Но что за радость уметь играть на лютне, если не на что купить инструмент? Зачем говорить на латыни, когда никто из окружающих тебя не понимает? Представьте себе человека, которого воспитали в склонности к самым утонченным наслаждениям, тогда как жестокой судьбой ему уготована жизнь, где все это не пригодится, представьте себе человека, рожденного вращаться среди художников и ученых, но обреченного терпеть низкое окружение… Этот человек — я.

Паулюс ван Берестейн серьезно кивнул. Пока он слушал, трактирщик дважды подливал ему супа в тарелку, куда без стеснения окунались крахмальные регентские манжеты.

— Твоя история тронула меня, и я хочу чем-нибудь тебе помочь, мальчик мой, — сказал ректор, утираясь салфеткой. — За пределами Соединенных провинций все определяется рождением. Едва взглянув на генеалогическое древо, можно угадать, какой плод оно принесет: станет ли новорожденный принцем или нищим, свинопасом или сенатором. Неприятные нравы у этих французов, верно? Там ты не мог бы ни сесть за один стол с вельможей, ни говорить с ним так же запросто, как со мной…

— Мы родом из Франции и потому прекрасно это знаем, — заметил старший сын Корнелиса ван Деруика.

Паулюс, не обратив внимания на его слова, продолжал:

— На наше счастье, мы живем в Соединенных провинциях, где ни в чем не берут пример с других народов. Здесь заслуги важнее богатства, и простым обывателям удается занять высокое положение только благодаря своим талантам. Разве сам я не сын медника? А видишь ли ты во мне сегодня хотя бы след этого?

Виллем отрицательно покачал головой, хотя происхождение регента угадывалось без труда — от кого же, если не от отца, он унаследовал эти узловатые руки и эти нависшие брови?

— Тебе нужна лишь поддержка. Подняться можно, либо наступая на тех, кто ниже тебя, либо ухватившись за тех, кто выше. Общество есть не что иное, как человеческая пирамида, где каждый стремится к вершине. Сегодня я протягиваю тебе руку и, если смогу, подтяну тебя к себе. Я сделаю это из дружеских чувств к твоему отцу и из уважения к отважному и стойкому юноше, которому в жизни не повезло. Корнелис в своем письме ни о чем не просил — но вот что я тебе дарю!

Паулюс отложил нож, протянул Виллему правую руку, и тот, мгновение поколебавшись, сжал пальцы, с которых капал суп. А когда его ладонь соприкоснулась с ладонью вельможи — почувствовал под своей твердый шарик. Что это у него там — опухоль? Но тут их руки разомкнулись, что-то упало и покатилось по столу, и юноша увидел луковку. По крайней мере, ему этот предмет показался обычной маленькой луковицей, и он подумал, что Паулюс над ним подшутил.

— Быстрее прячь ее, дружок! В кабаке полно воров, которые могут польститься на эту луковку. А зная ее стоимость, они не постесняются прирезать владельца…

— Я… я не понимаю.

— Да убери же ты ее в карман наконец! Не то все сразу узнают, что у тебя есть!

Виллем поспешно спрятал луковку.

— Но… на что она мне?

— Это мой подарок. Может быть, ты рассчитывал на деньги или на поручительство? Конечно, я мог бы тебе их предложить, но подобные милости опасны для юноши твоих лет. То, что я тебе дал, куда лучше. Из одного такого зародыша вырастали целые состояния. Пожалуй, и нет более краткого пути к успеху…

Виллем, не решаясь порыться в кармане, приоткрыл его и заглянул внутрь.

— Простите мою настойчивость, господин регент, но… что это такое?

— Луковица тюльпана!

— Как вы сказали?

— Возможно, тебе этот цветок известен под его старинным именем — лилионарцисс? Некоторые аптекари все еще его используют — они не способны увидеть в растениях что-либо, кроме лекарства или пищи, и им даже в голову не приходит, что цветы можно разводить ради удовольствия!

Старший из братьев Деруик благоразумно умолчал о том, что разделяет мнение аптекарей. Надо было, как говорят в Голландии, держать нос по ветру, то есть приспосабливаться к обстоятельствам и не упускать удобного случая, и он громко высмеял этих невежд.

— Тюльпан… — произнес он, помолчав, чтобы освоиться с новым словом.

— И какой! Это Admirael Van Engeland в сто шестьдесят гранов.[11]Через три недели его цена на рынке в Хоорне[12]удвоится, через год возрастет пятикратно. Ты можешь выбирать: выждать время, чтобы перепродать эту луковку, или сразу же ее продать и вложить вырученные деньги в менее ценные. Тебе решать, Виллем ван Деруик!