Вслед за получением печального сообщения о жутком побоище, снова явились к нему наглые отморозки, причем на сей раз — с теми же топорами, что в тревожных слухах упоминались, и пришлось начинающему капиталисту униженно юлить перед ними и оправдываться: мол, вы сами поймите, господа… Поставьте себя на мое место, я же все делал, как было приказано…

— Короче, — вогнав в столешницу топор, спросил его Ферапонт. — Ты все понял?

— Да-да-да-да…

— Платить будем?

— Будем-буде-буду-бу…

Мысли ресторанщика, торопливо отсчитывавшего затребованную сумму, и Урвачев, и Ферапонтов опять-таки отчетливо понимали. И были эти мысли, как и в прошлый раз, логичны и ясны: мол, ничего, все наладится, выйдут защитнички из больницы и — наведут прежний порядок! В два конца никто не платит! А заплаченное сегодня — учтется завтра. Не смогли уберечь меня от урона — ваш это урон и есть, математика простая. Но досадная. И прежде всего для вас, господа урки! Где ваши гарантии безопасности? Нет, как ни верти, а за учиненный беспредел отморозки свое полной ценой получат!

В несомненно правильном направлении текли мысли “терпилы”, но только незатейливую логику этих мыслей и Урвачев, и Ферапонтов проанализировали еще до того, как решились на свой первый “наезд” и противопоставили данной логике собственную — не останавливаться на достигнутом, не вязнуть в разборках, а, напротив, агрессивно, целенаправленно и круглосуточно подминать под себя новые и новые жертвы, безжалостно и кроваво громя их уголовных адвокатов… И банда, следуя выверенному, расписанному по времени плану, ринулась в решительную атаку на замешкавшегося, усыпленного благополучием противника.

Формальное руководство шайкой осуществлял Егор Ферапонтов, как человек более старший и более жестокий, Урвачев же скромно подвизался на вторых ролях, безропотно приняв на себя роль “правой руки”. Он же отвечал за пополнение “солдат”, чья численность возрастала день ото дня. За романтикой некоего разбойничьего братства, за легкими денежками и разудалой жизнью шла к нему молодежь — безработная, без царя в голове, дети того рабочего люда, который, выстроив на своих костях этот промышленный город, оказался выброшен на помойку жизни. Трудовой подвиг отцов и дедов эти ребята повторять не хотели, ибо вознаграждение за этот подвиг было перед их глазами.

Пополнение нуждалось в конкретном трудоустройстве, а потому, помимо ставшего уже традиционным направления — рэкета, приходилось прокладывать иные стези, ничем оригинальным, увы, не отличавшиеся: разбои, грабежи и кражи.

— Самое главное, — не уставал проповедывать Ферапонт, в интонациях которого уже появилась осанистость суждений, присущая номенклатурным бюрократам, — навести побольше жути. Нужно убивать нецивилизованно, то есть — страшно… Пистолет… он… это… явление культуры. Люди не так боятся пули, как они боятся топора, пилы… да той же рогатины…

Уголовный мир Черногорска не успевал опомниться от стремительности действий нового криминального формирования и поразительной жестокости, с которой оно действовало. На разборках “спортсмены” отрубали руки-ноги достопочтенным уголовничкам, вспарывали им татуированные животы с бестрепетностью патологоанатомов и в лютости своей, чувствовалось, имели намерения идти до конца.

Впрочем, подобное “бесстрашие” объяснялось еще и тем, что в банде, где уже существовала четко организованная структура технического и транспортного обеспечения, боевиков — исполнителей убийств и телохранителей, сборщиков податей, курьеров, хранителей постоянно закупаемого оружия, службы наружного наблюдения за жертвами и противоборствующими группировками, в этой уже состоявшейся мощной шайке, бытовал простой принцип: смерть за нерадивость или за неисполнение приказа. В назидание подчиненным Ферапонт то и дело устраивал показательные казни, имевшие большое воспитательное значение.

В преступных кругах Черногорска и области царило смятение уже хронического свойства: устоявшийся уголовный мир с его старыми “кадрами” явно проигрывал в противостоянии напористым и бестрепетным “новичкам”… Проигрывал не только “точки” и деньги, но — жизни. И слухи — один жутче другого — ползли среди коммерсантов, уже безоговорочно сдававшихся “крыше” Ферапонта, ибо все знали: откажись, начни юлить, очень скоро найдут тебя на одном из пустырей с размозженным черепом и вспоротым брюхом…

Успехи в реализации проекта, родившегося в стенах педагогического института, окрыляли Ферапонтова и Урвачева. Окрыляли власть, страх, внушаемый ими тысячам людей, вседозволенность и вседоступность… И, конечно же, деньги, которых требовалось все больше и больше. Основные затраты шли на покупки автомобилей, стволов, спецсредств, новейшей аппаратуры прослушивания… Несколько раз Ферапонт лично летал в Англию, где, не скупясь на комиссионные, сумел добыть и переправить на родину спецтехнику для прослушивания радио и кабельных телефонных разговоров, ведения скрытой видеосъемки и звукозаписи. Менее всего подельников беспокоила затратная часть на “зарплату” исполнителям: от пятидесяти до ста долларов в месяц… Хватит! Обойдутся! А кто недоволен… Впрочем, недовольства вслух никто не изъявлял. По причинам вполне понятным, ибо не раз братки были свидетелями жесточайшего подавления ослушания и публичных показательных казней, совершаемых Ферапонтом над своими людьми за малейшую провинность.

Для поддержания дисциплины и порядка Ферапонт регулярно прослушивал задушевные разговоры своих подчиненных и в случае малейшей тени измены или двурушничества немедленно отправлял подозреваемых на тот свет.

Впрочем, помимо инвестиций в бандитский бизнес, основные партнеры не забывали и о собственном благополучии, затеяв строительство огромных загородных домов с теплыми бассейнами, купив себе целый автопарк новеньких иномарок и коллекцию ювелирных изделий. К отбору гардероба также подходили с широтой и изыском: носили не то, что бы костюмы, но даже и трусы исключительно “От Кардена” и “Версаче”.

Но главное, что над всеми этими внешними признаками благополучия главенствовало безусловное ощущение себя полновластными хозяевами той новой жизни, что уже прочно укоренилась в стране. Они никого не боялись. Да и кого, собственно, следовало опасаться? Потерявшейся в суматохе идеологических и политических перемен нищей милиции? Разгромленного и раскритикованного КГБ? Жалких прокурорчиков в их обветшалых кабинетиках с кривой казенной меблировкой и карандашами?

— Эх, было времечко! — будут говорить они позднее, и мечтательная сентиментальная поволока станет подергивать стальные немигающие взоры…

Да, стояло подлое и смутное время, когда монолит державы, внезапно превратившийся в студень, аморфно и неотвратимо стекал под откос…

Проснулся Иван рано, наскоро умылся и вышел в тамбур. Серые безвидные пространства пролетали за окном, но иногда в расположении двух-трех деревьев, в стремительном изгибе небольшой туманной речушки, в пологом косогоре, обрамленном купами темных кустов, чудилось ему что-то до боли знакомое и родное, как будто видел он все это прежде не раз и не два, просто все это давным-давно плотно улеглось на дне памяти и вот только теперь память, еще до всякого рассуждения, вскидывалась и отзывалась на увиденные, но позабытые картины.