перешел к «Голубой рапсодии». Я села на банкетку, завороженно следя за невидимыми пальцами, бегающими по клавиатуре, и не заметила, как ко мне подкрался Фрэнк, благоухающий мылом и тоником для волос. В последний раз я сталкивалась с похожей комбинацией ароматов в детстве, навещая своего дедушку.

Лицо мальчика сияло чистотой, он переоделся в домашний жакет свободного покроя и фланелевые пижамные штаны с ракетами и даже не забыл повязать галстук.

– Мой учитель музыки в отпуске, – сказал он, адресуясь к моему левому локтю.

– Понятно, – сказала я. – Интересно было играть во дворе, Фрэнк?

– Я люблю играть один. Ты заметила, что рояль тоже играет сам? В этом нет ничего плохого.

– Наверное, инструмент, который может играть без участия человека, стоит дороже, – предположила я и добавила: – Садись.

Фрэнк сел так близко ко мне, что между нами не поместилась бы и зубная нить. Я отодвинулась, чтобы освободить ему больше места, однако он подвинулся вслед за мной.

– Красивая музыка, – прервав неловкую паузу, сказала я.

– Одна из моих любимых композиций.

– А ты играешь на фортепиано?

– Да. Конечно, не так хорошо, как он.

– Кто, твой учитель?

– Нет, Гершвин. Эта компьютерная программа основана на записях, сделанных с помощью фортепианного валика. Гершвин сделал десятки таких записей, хотя по-настоящему записывался очень мало.

– Откуда ты знаешь?

– Я много чего знаю. Разумеется, я имею в виду Джорджа Гершвина, не Айру. Айра – его старший брат, родившийся в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Джордж родился в тысяча восемьсот девяносто восьмом. Айра – поэт-песенник, это означает, что он писал слова. А Джордж сочинял музыку. Друзья считали Джорджа ипохондриком, пока он не скончался от опухоли мозга – здесь, в Лос-Анджелесе, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Это произошло в здании бывшей больницы Седарс-Синай, им сейчас владеют сайентологи, которые считают себя более развитыми гуманоидами с другой планеты, чье призвание – спасти человечество от самого себя. Айра прожил до тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. А ты знакома с Фредом Астером?

– Я из Омахи.

У Фрэнка перехватило дыхание.

– Фред тоже из Омахи.

– Знаю, поэтому и сказала.

– Когда я был младше, я думал, что Фред из Англии, а потом мне мама объяснила, что киноактеров специально учат так говорить. Фред написал в мемуарах, что последними словами Джорджа Гершвина было его имя, Фред Астер. Как у Чарльза Фостера Кейна в «Гражданине Кейне» «розовый бутон». Я очень люблю кино. В отличие от математики.

У Фрэнка была необычная манера говорить: он точно читал с телесуфлера. Он взял меня под руку и одарил сияющей, доверчивой детской улыбкой, способной растопить сердце даже самого заядлого циника в рекламе «Хэлмарк», заставив поверить, что поздравительная открытка может спасти мир, возрождая семейные ценности.

Фрэнк уткнулся лицом в мое плечо, и мы посидели еще немного, держась за руки, прежде чем я заговорила вновь.

– Виртуозная игра, – сказала я, когда призрачные пальцы прошлись по всей клавиатуре в чечетке, достойной Фреда Астера.

После этого мне пришла в голову идея отобрать у Гершвина хотя бы малую часть лавров. Я высвободила руку и вознесла пальцы над клавиатурой.

– Нет! – закричала из коридора М. М. Бэннинг.

Я чудом успела отдернуть руки, прежде чем Фрэнк обрушил на них лакированную крышку рояля. Женщина схватила мальчика и повалила на диван, прижав его руки к бокам.

– Вот ты и попался, проказник, – сказала она.

– Она хотела дотронуться до моего рояля, – пожаловался Фрэнк. – Мы практически не знакомы.

– Она пока не знает правил, сынок.

– Мы ведь с тобой уже познакомились, Фрэнк, разве нет? – оторопело произнесла я, начиная потихоньку приходить в себя. – Я из Омахи, как Фред. Ты знаешь, что меня зовут Элис. Я еще не сказала тебе свое полное имя. Элис Уитли.

Я протянула ему дрожащую руку, еще раз порадовавшись, что мои пальцы остались целы.

– Надеюсь, ты посвятишь меня в свои правила?

Фрэнк отвернулся и спрятал лицо на материнской груди.

– Кто это, мама?

– Ее зовут Пенни.

– Меня зовут Элис, – возразила я.

– А когда она уйдет?

– Как только твоя мама напишет книгу, я сразу же уеду, – пообещала я. – Честное слово.

– А сколько нужно времени, чтобы написать книгу? – спросил он у матери.

Я как раз тоже об этом задумалась.

– Прочесть книгу – совсем недолго, – добавил мальчик.

М. М. Бэннинг впервые за все время поймала мой взгляд.

– Если хочешь принести нам хоть какую-то пользу, – сказала она, – запомни две вещи. Правило первое: не прикасаться к вещам Фрэнка. Правило второе: не прикасаться к Фрэнку.

– Не прикасаться к Фрэнку? Да он сам минуту назад держал меня за руку.

– Он может взять тебя за руку, а ты его – нет, – пояснила она.

– А как вы переходите дорогу? – спросила я, испытывая жуткую неловкость, точно рассказываю бородатый анекдот о панке с цыпленком на щеке.

– Естественно, я держу Фрэнка за руку. Я его мама, мне не нужно спрашивать.

Она произнесла это с удивительной нежностью. Я увидела в ней Мими, которой так восхищался мистер Варгас.

Он был прав. Я взяла себя в руки.

– Значит, ты любишь Джимми Кэгни, Фрэнк? – спросила я и не получила ответа. – «Белое каление»?

Фрэнк искоса посмотрел на меня.

– Кэгни получил Оскара за «Янки Дудл Денди». Ему хорошо удавались гангстеры, хотя сам он не слишком любил эти роли. Он начинал с песен и танцев в водевилях и больше всего любил танцевать.

Фрэнк произнес слово «водевиль» на французский манер.

– Покажешь мне как-нибудь «Янки Дудл Денди»? – спросила я. – Никогда не видела.

– Ладно, – сказал он, вывернувшись от матери и вновь завладев моей рукой. – Ты будешь в восторге. Я видел картину много-много раз. Кстати, меня зовут Джулиан Фрэнсис Бэннинг. Можешь называть меня Фрэнк. С моей мамой ты уже знакома. Я иногда называю ее мамой, а еще мамочкой или мамулей. Разумеется, тебе это не подойдет. Мамин брат называл ее Мими, потому что в раннем детстве не мог выговорить Мэри Маргарет.

– Да, знаю, – сказала я. – Мистер Варгас тоже называет твою маму Мими.

– Это не значит, что ты можешь ее так называть.

– Ну что ты, ни в коем случае, – уверила его я, хотя с той минуты называла ее именно так. Мысленно.

– Район, где жили в двадцатые годы Глория Суонсон и Рудольф Валентино, называется Уитли Хайтс, – заметил Фрэнк. – Ты с ним как-то связана?

– Думаю, нет. К сожалению. И прости меня, пожалуйста, за фортепиано.

– Что надо сказать, Фрэнк? – вмешалась Мими.

– Это твой настоящий цвет волос? – спросил он.

3

– Как ты думаешь, – спросил мистер Варгас, прощаясь со мной в аэропорту Ньюарк,