или от света в ее глазах? Негоже перед женщиной нюни распускать… призрак она, или нет… Вот, так бы и сидеть — с закрытыми глазами, смотреть в спокойные сумерки закрытых век, и притворяться перед самим собой, что нет ничего, кроме этого. Нет и не было. Сон это все и больше и ничего….

Анджей

А чем это еще могло быть, кроме сна… Дурного сна, тяжелого и муторного, скорей бы уж закончился, что ли…

Он умирал. И знал, что умирает. А потому сердился — и отбивался, слабо и бестолково, от влажных, пахнущих горькими травами тряпиц, которые упрямая девка все лепила и лепила на больную обожженную кожу. И, не находя сил — разглядеть, узнать, вспомнить — ту, что склонялась над постелью, сипел измученно, с трудом раздирая запекшиеся, в кровавых волдырях, губы:

— Да, оставь, дура… оставь меня в покое…

А она не слушала — или не слышала. И новая тряпица, истекая влажной прохладой, опускалась на пылающую огнем кожу; пальцы легонько и нежно разглаживали очередную повязку; а голос — знакомый, а вроде, как и незнакомый, не то бормотал, не то напевал что-то — дрожащим шепотом, сдержанным плачем, ласково-бессмысленным лепетом… Вроде как — уговаривал. Упрашивал. Убаюкивал. Кого? Человека, с сердитым мычанием ворочающегося на сбитой постели? Боль, адовым огнем сжигающую тело снаружи — как будто так и не затушили опалившее его пламя — и ледяным ознобом колотящуюся внутри? Смерть, которую уже видно — близко-близко — из-под воспаленных с обгоревшими ресницами, век?…

И ведь уговорила… убаюкала… Боль замерла, свернулась сонным змеиным клубком под пряно пахнущими повязками, задремала. И человек успокоился, перестал метаться и кричать и звать свою смерть — ишь, нетерпеливый… Уснул, спокойно и безмятежно, как спят не умирающие — а выздоравливающие. И смерть, уже жадно и любопытно заглядывавшая под его обожженные вспухшие веки, отступила, засомневалась — звали, не звали? Прикорнула было рядом — подремать-покараулить, подышать в затылок ледяным холодом. А к рассвету, позевав разочарованно, поклацав зубами, покосившись досадливо на девушку (которая так и сидела — по другую сторону постели и осторожно держала в руках ладонь спящего — изуродованную, обожженную — как невесть какую драгоценность держала — мол, мое, не отдам…) — и так и уползла потихоньку… по делам… много дел у нее, неугомонной…

Проснувшись, он долго смотрел, больно прищуривая правое воспаленное веко (левое совсем распухло и не открывалось), удивленно вглядывался в полумрак незнакомого дома. Дом, не дом, так себе, хижина, сеном пахнет, какие-то пучки сушеных трав под низким темным потолком… И все опять показалось ему сном. Странным, невозможным.

Только когда из этого полумрака вылепилось бледное девичье лицо и голос, измученный и радостный, тихонько сказал:

— Ну вот… вот так…А ты думал, что я тебя просто так отпущу? Я? Тебя?

Тогда, он решил, что это все-таки, наверное, не сон…

— Тс-с, молчи, — прохладная легкая ладонь нежно тронула его губы. — Ты молчи, а то тебе сейчас будет больно говорить…

Он послушно молчал, и послушно пил какое-то теплое горьковатое питье из глиняной кружки со щербатым краем, опять соскальзывал в дремоту, и снова просыпался, разглядывал сушеные травы-цветы под потолком, пытался припомнить свои сны (и не-сны…) и пытался улыбнуться девушке, заботливо склонявшейся над ним. Когда он научился различать — сны и не-сны — наверное, это было началом выздоровления. Потом он вспомнил ее имя — девочки из своих снов. И — из не-снов, потому что теперь эта девочка сидела с ним рядом, осторожно держа его ладонь в своих руках. «А ты думал, что я тебя просто так отпущу? Я? Тебя?…» И ведь не отпустила… Она смотрела в его лицо внимательно и терпеливо — так же, как и всю прошлую ночь, а может, и позапрошлую? Сколько их уже прошло — ночей и дней в сумерках незнакомой комнаты, пахнущей травами? Он точно не помнил. Девушка поймала его взгляд — и улыбнулась. Он попытался разлепить запекшиеся губы — произнести ее имя, и, наконец, сказать то, что он хотел ей сказать давно. Очень давно. В своих снах. Но узкая прохладная ладонь снова торопливо и предостерегающе тронула его губы.

— Молчи, — попросила она. — Больно будет. У тебя, знаешь, горло тоже обожжено. Успеешь еще наговориться. Потом. И знаешь, еще что, — она запнулась, как, будто решая говорить — или нет. Ее темные глаза потемнели еще сильнее — до черноты, горячей и тревожной. — Знаешь, не вспоминай о том, что случилось. Выздоравливать будешь хуже. Считай, что это был как будто сон. И все. Ладно? Повязка-то сползла, дай поправлю.

Прохладные пальцы осторожно погладили лоб; влажная, пахнущая горьким травяным отваром, тряпица ласково улеглась на левом, распухшем, веке и мягким краешком потрогала правое. И, повинуясь этому движению, и завораживающей напевности негромкого голоса, он снова закрыл глаза.

И, опять начиная соскальзывать в сон, успел подумать, что недаром ее называли ведьмой. Вот, ведь он уже почти поверил, что это все было сном; а когда проснется — будет в этом уверен. А потом его обняла и закачала в своей уютной колыбели сонная темнота… Мягкая и теплая… Темнота…

Первый слог

Темнота. Мягкая и теплая. Нежно-ворчливая. Влажная и сладкая. Вкусная темнота. А потом — сонная.

Но перед тем, как уткнуться носом в теплый лохматый бок темноты и уснуть, он осторожно и любопытно понюхал запах другой темноты — тонкий и еле заметный, легонько пощекотавший ноздри тревожным холодком. Запах чужой темноты, которая улеглась где-то неподалеку — и ждала. Чужая темнота пахла неизвестностью — и будущим, которое еще не наступило. Чужая темнота терпеливо ждала, положив на вытянутые лапы звериную морду с оскаленной пастью. И, почувствовав холодное дыхание этой пасти, он тихонько и растеряно заскулил, не зная — то ли заплакать всерьез, то ли зарычать. Но теплая темнота легонько подтолкнула влажным нежным носом, подышала уютно и тепло — успокоила, и снова заслонила от чужой темноты.

А чужая темнота так и осталась пока лежать неподвижно неподалеку. В ожидании…

Марго (12). Апрель

— Первый слог его имени… Первый…тсс-с, тихо, — зашипела старуха, перебивая саму себя: — Ты чувствуешь, девочка?

— Что? — так же беззвучно — одними губами — недоуменно спросила Марго, оборачиваясь к старухе.

И осторожно повела затекшими плечами в попытке сбросить цепкую старухину руку, пригибающую Марго к земле.

— Тише, — сердито, в самое ухо пробурчала старуха. — Ты чувствуешь?

Повинуясь нажатию сильной старухиной ладони, Марго опять пригнулась и снова посмотрела в просвет