тебе вместо матери и вместо отца».

Охранник зашел за письмом.

— Какое сегодня число? — спросил его отец Константин.

— Восемнадцатое ноября, — ответил охранник.

«Канун памяти Варлаама Хутынского, — подумал священник. — Сейчас, наверно, идет всенощная».

— Вы действительно передадите? — спросил он, поставив подпись и дату.

— Я вам обещаю, — сказал охранник. Впервые в его лице мелькнуло что-то человеческое.

Он взял письмо, сложил в четыре раза, положил в нагрудный карман и вышел, громко захлопнув за собой дверь.

* * *

Снова тишина. По ощущению уже поздний вечер. Можно было бы ложиться спать, если бы не отчетливое предчувствие, что ночью за ним придут.

Он стал читать вечерние молитвы:

— Го́споди, не лиши́ мене́ небе́сных Твои́х благ.

Го́споди, изба́ви мя ве́чных мук. Го́споди, умо́м ли или́ помышле́нием, сло́вом или́ де́лом согреши́х, прости́ мя… Го́споди Иису́се Христе́, напиши́ мя раба́ Твоего́ в кни́зе живо́тней и да́руй ми коне́ц благи́й…[4]

Его мысли были обращены к вечности. Что ждет его там? Впишет ли его Господь в книгу жизни? Сможет ли он оправдаться на Страшном суде? За последние годы он не знал за собой никаких заслуг. Нескончаемые скитания с места на место, долгие недели и месяцы без храма, без богослужения.

В тишине одиночной камеры он произносил знакомые с детства слова. Они падали на дно сердца и таяли в нем, как воск:

— Влады́ко Человеколю́бче, неуже́ли мне одр сей гроб бу́дет, или еще́ окая́нную мою́ ду́шу просвети́ши днем? Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит Суда́ Твоего́, Го́споди, боюся и му́ки безконе́чныя… Но, Го́споди, или хощу́, или не хощу́, спаси мя Áще бо пра́ведника спасе́ши, ничто́же ве́лие; и а́ще чистаго помилуеши, ничто́же дивно: досто́йни бо суть милости Твоея Но на мне гре́шнем удиви милость Твою…[5]

Он присел на койку «Умру ли я этой ночью, или меня ждет еще один день?» — думал он.

Незаметно он впал в забытье, прислонившись спиной к холодной стене.

* * *

Его разбудил лязг дверного замка и грохот открывающейся железной двери.

Вошел человек высокого роста в форме сотрудника НКВД На поясе у него висела кобура.

— На выход! — произнес он громко.

Отец Константин растерянно оглянулся Встал с койки, пошатнулся, присел.

— Быстрее, — скомандовал сотрудник.

Любомудров встал, натянул на себя тулуп, взял в руки шапку. Сотрудник НКВД толкнул его в спину.

Они вышли в тусклый коридор. Священник передвигался с трудом, и сотрудник все время толкал его:

— Давай, давай! Быстрее.

Из других дверей тоже выводили людей. Все они двигались к выходу.

На тюремном дворе, ярко освещенном прожекторами, собралось много заключенных. Стояло несколько черных фургонов с надписью «Хлеб». Некоторые заключенные тихо переговаривались между собой:

— Может быть, в другую тюрьму?

— Скорее всего, на расстрел.

— Неужели и правда расстреляют? Меня же по ошибке взяли. Вместо брата моего взяли. Понимаете, у нас фамилия одинаковая, он работал на заводе, а я…

— Молчать! — закричал охранник и с силой ударил говорившего по губам.

Тот замолк.

Любомудров жадно вдыхал свежий осенний воздух.

В толпе заключенных он увидел лицо, которое показалось ему знакомым. Попытался вспомнить, где он мог видеть этого высокого пожилого человека с впавшими щеками, глубокими морщинами и свисавшей клочьями бородой.

Они встретились глазами. Тот тоже узнал его:

— Любомудров?

— Да.

— Константин?

— Да.

— Я епископ Никита. Помните, я вам в академии дела сдавал?

Только сейчас Любомудров понял, что перед ним человек, который был до него экономом в Московской духовной академии. Он знал его как священника Феодора Делекторского. После революции отец Феодор постригся в монахи с именем Никита, стал епископом, помогал Патриарху Тихону. В изможденном старике трудно узнать плечистого священника с пышными вьющимися волосами, каким он был когда-то.

— Вот ведь где встретились, — сказал Любомудров.

— Давайте в фургоне сядем рядом, — предложил епископ.

Из здания выводили все новых людей.

Раздалась команда:

— По машинам!

Узников стали загружать в фургоны.

— Куда повезете? — спросил один заключенный у конвойного, запрыгивая в кузов.

— Санитарная обработка, — ответил тот.

— В баню что ли?

Конвойный промолчал.

Заключенные залезали в кузов один за другим. Внутри становилось все теснее. После того, как узкие деревянные скамейки, располагавшиеся в несколько рядов, были заполнены, заключенные стали садиться друг к другу на колени. Некоторые разместились на полу.

* * *

Фургон тронулся. Поначалу он ехал медленно и гладко по асфальтированным улицам города. В кузове стояла мертвая тишина. Каждый думал о своем, и это были невеселые думы. Многие подозревали, что их везут на расстрел, но боялись в этом признаться, а потому подавленно молчали. Потом понемногу начали переговариваться.

Когда гул человеческих голосов стал достаточно сильным, епископ, пригнувшись вплотную к уху Любомудрова, тихо сказал:

— Отец Константин, исповедуйте меня.

Тот так же тихо произнес:

— Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…

Епископ начал перечислять грехи, а священник вдруг ясно осознал, что в этом самом фургоне рядом с осужденными на смерть находится Христос. Чувство присутствия Христа было настолько сильным, что на какой-то момент он перестал слышать шепот епископа, весь отдавшись этому чувству.

В темную ночь в закрытом фургоне они приближались к своей Голгофе.

После того как епископ закончил исповедь, отец Константин прочитал разрешительную молитву. Потом исповедовался сам. Епископ слушал его, не прерывая. Потом они долго сидели молча.

Фургон между тем стало сильно трясти. Очевидно, они выехали из города и двигались по гравийной дороге.

К Любомудрову неожиданно обратился человек, сидевший справа. В темноте черты лица не были различимы, но можно было понять по голосу, что он не молод.

— Откуда родом? — спросил он у отца Константина.

— Ярославский я.

— Поп что ли?

— Священник.

— И правильно, что вас расстреливают! Вам с революцией не по пути. Вы людям голову всякой дурью забиваете, а советской власти не верите.

— А вы верите?

— Верю. Я в партии с четырнадцатого года. Вот этими руками революцию делал. Ленина лично знал.

— Что же вас вместе с нами везут? — спросил Любомудров.

— «Революция пожирает своих сынов», — сказал тот с усмешкой. — Без ошибок и перегибов революций не бывает. Но я верю, что история нас оправдает. А вас — нет.

Любомудрову не хотелось продолжать этот разговор, но он все-таки спросил:

— Как ваше имя?

— Михаил.

— Крещеный?

— Крещеный. Но в Бога не верю.

— Я буду молиться за вас.

Тот замолчал. Потом тихо сказал:

— Спасибо.

* * *

Прошло не менее двух часов, а они все еще ехали. Разговоры сами собой смолкли, всех сильно болтало и подбрасывало в разные стороны. Кого-то стошнило, кто-то ругался. Но большинство заключенных сидели