могущества. В большинстве государств междуцарствия, раздробленность и «темные века» случались чаще, чем эпохи консолидированного эффективного правления. И здесь мы опять (историки тоже) оказываемся зачарованы историями основания династий или классических эпох, поскольку периоды дезинтеграции и беспорядков оставляют в хрониках незначительный след или вообще не упоминаются. Четыре «темных века» в истории Греции, когда письменность была утрачена, представляют собой практически пустой лист по сравнению с огромным массивом литературы, посвященной пьесам и философии классического периода. Это совершенно предсказуемо, если цель истории – изучать почитаемые нами культурные достижения, но тогда она упускает из виду уязвимость и хрупкость государственных форм. В значительной части мира государство, даже в самых прочных институциональных формах, было сезонным явлением. До недавнего прошлого с наступлением ежегодного периода муссонных дождей в Юго-Восточной Азии способность государства навязывать свою волю сокращалась практически до территории, окруженной дворцовыми стенами. Несмотря на воображаемый образ государства и его центральную роль в исторических нарративах, необходимо признать тот факт, что на протяжении тысячелетий после появления первых государств они были не константой, а переменной, и очень неустойчивой в жизни большей части человечества.

Безгосударственная история важна и по другой причине. Она обращает наше внимание на те аспекты создания и распада государств, которые либо отсутствуют в хрониках, либо оставляют слабые исторические следы. Несмотря на феноменальный прогресс в документировании климатических и демографических изменений, качества почвы и пищевых привычек, многие аспекты жизни первых государств вряд ли можно обнаружить в археологических находках или древних текстах, поскольку это были незаметные медленные процессы, видимо, воспринимавшиеся как символические угрозы или как недостойные упоминаний. Например, похоже, что бегство из центральных районов первых государств на периферию было весьма распространено, однако поскольку оно противоречило нарративной самопрезентации государства как цивилизующего благодетеля поданных, то упоминалось лишь в формате непонятных юридических норм. Как и другие ученые, я практически уверен, что болезни были важнейшим фактором хрупкости первых государств. Но их последствия было сложно задокументировать, потому что они были внезапными и малопонятными, и многие эпидемические заболевания сложно установить по костным останкам. Аналогичным образом сложно зафиксировать масштабы рабства, закабаления и вынужденных переселений: если в захоронении отсутствуют кандалы, различить останки раба и свободного человека невозможно. Все государства были окружены безгосударственными народами, но по причине их территориального рассеяния мы знаем крайне мало об их перемещениях, изменчивых взаимоотношениях с государствами и политической структуре. Когда город сожжен дотла, сложно сказать, был ли это случайный пожар из тех, от которых страдали все древние города, выстроенные из горючих материалов, гражданская война, бунт или нападение извне.

В той мере, в какой это в принципе возможно, я постарался отвести свой взгляд от завораживающего великолепия государственной самопрезентации и исследовать те исторические силы, что систематически игнорируются династической и письменной историей и ускользают от стандартных археологических методов.

Краткое описание маршрута

Первая глава посвящена одомашниванию огня, растений и животных, а также той концентрации продовольствия и населения, которую одомашнивание сделало возможной. Прежде чем превратить нас в объект государственного строительства, необходимо, чтобы мы собрались – или были собраны – в значительном количестве и с разумным ожиданием не умереть с голоду. Каждый тип одомашнивания реорганизовывал природный мир таким образом, чтобы уменьшить радиус поисков пропитания. Огонь, обретением которого мы обязаны нашему старшему родственнику Homo erectus (человеку прямоходящему), стал нашим козырем, позволив изменить ландшафт в интересах плодоносящих растений (ореховых и фруктовых деревьев, ягодных кустарников) и создать молодую поросль, которая привлекла интересную нам добычу. В приготовлении пищи огонь сделал прежде плохо перевариваемые растения одновременно вкусными и более питательными. Считается, что мы обязаны нашим относительно большим мозгом и небольшим желудком (по сравнению с другими млекопитающими, включая приматов) внешней допищеварительной помощи (приготовлению пищи).

Одомашнивание зерновых, особенно пшеницы и ячменя, и бобовых способствовало дальнейшей концентрации населения. Эволюционируя вместе с людьми, культурные сорта отбирались по критерию больших плодов (семян), определенного времени созревания и обмолачиваемости (способности не осыпаться). Такие сорта можно ежегодно высаживать вокруг дома (усадьбы и окружающих ее построек), обеспечивая себе надежный источник калорий и белка – как запас на случай неурожайного года или как основное пропитание. Одомашненные животные, особенно овцы и козы, играют ту же роль: они – наши преданные четвероногие (если речь идет о курах, утках и гусях, то двуногие) слуги-собиратели. Благодаря бактериям в желудке они способны переваривать те растения, которые мы не можем обнаружить и/или расщепить, и приносят их нам в «приготовленном» виде жиров и белков, в которых мы нуждаемся и можем переварить. Мы избирательно разводим домашних животных, ориентируясь на интересующие нас качества: быстрое воспроизводство, содержание в закрытых помещениях, покорность, производство молока, мяса и шерсти.

Как я уже отмечал, одомашнивание растений и животных не требовалось для оседлого образа жизни, но оно действительно создало условия для беспрецедентного уровня концентрации продовольствия и населения, особенно в наиболее благоприятных агроэкологических условиях: в поймах рек, на лёссовых почвах и у постоянных источников воды. Вот почему я называю подобные районы «многовидовыми переселенческими лагерями позднего неолита». Хотя такой лагерь представлял собой идеальные условия для формирования государства, он требовал более тяжелой работы, чем охота и собирательство, и был не полезен для здоровья. Вряд ли кто-то, не вынуждаемый голодом, опасностями или насилием, сам по своей воле отказался бы от охоты-собирательства или скотоводства ради земледелия, требующего круглосуточной работы.

Слово «одомашнивать» обычно трактуется как глагол активного действия, направленного на объект, например «Homo sapiens одомашнил рис, одомашнил овцу» и т. д. Это определение упускает из виду активное участие одомашненных: скажем, не вполне понятно, в какой степени мы одомашнили собаку, а в какой собака одомашнила нас. А наших комменсалов – воробьев, мышей, долгоносиков, клещей и клопов – вообще никто не приглашал в переселенческий лагерь. Они проникли в него безбилетниками, поскольку нашли себе компанию и подходящую пищу. Нельзя забывать и о главном одомашнивателе самого Homo sapiens а: разве он, в свою очередь, не был одомашнен, когда оказался встроен в цикл сельскохозяйственных работ? Он пашет, сеет, пропалывает, собирает урожай, молотит свои любимые злаки и ежедневно заботится о своей скотине. Это почти метафизический вопрос – кто кому служит, по крайней мере до того момента, когда наступает время обеда.

Значение одомашнивания для растений, человека и зверей рассматривается во второй главе. Как и многие другие, я считаю, что одомашнивание следует трактовать в широком смысле – как продолжающиеся попытки Homo sapiens изменить природную среду по своему усмотрению. Учитывая наши недостаточные знания об устройстве природы, можно утверждать, что эти попытки породили больше непреднамеренных последствий, чем запланированных результатов. Хотя начало